– Пожалуйста.

– Здорово! Я так не могу.

– Шутишь?

– Нисколько. Чувствуются непосредственность, индивидуальность и, конечно, несомненный талант.

Было похоже, что Антонина свыклась со своей ролью, и Хана смотрела на неё, как на давнюю подружку, с которой хотелось поговорить по душам после долгой разлуки.

– Антонина! Ты меня захвалила. У меня совсем другое представление о моих попытках что-либо сочинить. Но мне приятно слышать твою похвалу. Раз так, то слушай.

– А как же бессмертие? – с укоризной в голосе сказала Антонина.

– Только и всего? Неужели так мало?

– А ты желаешь жить вечно? – засмеялась Хана. Антонина присоединилась к её веселому смеху. Отсмеявшись, вытирая слёзы, она ответила:

– Для того чтобы не бояться смерти, приходится выбирать веру, обещающую загробную жизнь, а выбрав, следовать неукоснительно Писанию. В оцепенении одиночества, скрашиваемого занятиями различного рода, и в том числе философией, происходит достижение той полноты, при которой появляется мысль о некотором постоянстве – хрупкой конструкции, удерживаемой на время нашим сознанием. И не только это дает нам надежду на будущее, в котором, возможно, продлится настоящее, наше настоящее, самое существенное и дорогое, хотя бы потому, что мы о нём имеем некоторое мыслительное и чувственное представление. Словно чайная роза в стакане, ты грустна, вяловата, любя. И письмо ты носила в кармане, и себя в безразличье губя. Вот настоящее. Эти строки можно сочинить, можно припомнить. При сочинении может пройти больше времени, чем при воспоминании. Но и то и другое будет происходить в настоящем. Если ты любишь сочинять или произносить сочинённое, то в это время ты получаешь удовольствие. Из маленьких удовольствий складывается время нашего проживания. И в этом смысл: удержать как можно больше удовольствия в течение единицы проживаемого времени, которое, что бы там ни говорили о том, что время – категория, придуманная человеком, все же для нас является измерением наших действий. В этом его ценность. А какими действиями и мыслями мы его наполним, такое ощущение и получим.

– Антонина! Ты переходишь в своих рассуждениях к смыслу жизни. Встанет в полдень в полный рост растворённый светом день, немые крылья опуская к ночи. У нас ещё есть время быть в нашем настоящем, ускользающем, но доставляющем удовольствие. Жду не дождусь, когда исполнится моя заветная мечта.

– Интересно, интересно. Какая у тебя мечта? – улыбнулась своей неотразимой улыбкой Антонина.

– Ничего особенного. Сейчас каждый мечтает увидеть планету Марс своими глазами, – и с огорчением в голосе продолжила: – Иногда теряются цели из-за необходимости долго ждать, уговаривая себя: подожди, подожди, потерпи ну хоть ещё немного. И тогда уподобляешься лисе и винограду, от которого, как лисонька, уговариваешь себя отказаться. Но если ты ничего не стоишь, ты и не будешь ничего желать. Как-то так.

– С Марсом точно подожди. Нужны для этого силы, и немалые. Да и профессия какая-нибудь. Лететь на эту планету – это не прогуляться вокруг Земли на ракете.

– Да я понимаю. И дедушка говорит то же самое. Сначала мне надо приобрести профессию врача. Мне придётся столько ждать… С ума сойти.

– Ничего страшного. Тебя, возможно, я там буду ждать.

– Правда? Здорово! – захлопала Хана в ладоши.

– Хотя не знаю. Я же провалил экзамен.

– Антонина! Ты снова вышла из роли.

– Спасибо за замечание. Добрый указ человеку, что глаз. Знаешь, мне надо будет отлучиться по одному делу.

– А мне с тобой можно?

– Ни в коем случае!

– Хорошо. Но ты должна держать меня в курсе, а то я буду волноваться. Дедушка говорит, что волнения отрицательно сказываются на здоровье человека. И я ему верю.

– Да. Я тебе дам знать.

И они ещё долго болтали про всё на свете. Им было хорошо вместе. Они пока не осознавали причину взаимной радости общения, столь явную для опытного глаза, но что-то в каждом уже начинало светиться, звенеть, вибрировать, предрекая великое счастье взаимной любви.

У Смакова две недели назад умерла тёща. Лира ходила с красными глазами и припухшими веками. Ввиду последних событий Смаков как-то не сумел вызвать профессора Наева для осмотра тёщи, да и не особо верил в серьёзность её болезни.

Вскрытие показало замедленный распад клеток вследствие какого-то отравления, возможно, от употребления лекарственных средств. Лира качала головой, бормоча что-то невнятное, из чего Виктор Арнольдович всё же понял, что её мать относилась к лекарствам с большой долей предубеждения и вряд ли их аккуратно принимала, если вовсе не выбрасывала их в унитаз. Но её наблюдения в расчёт не приняли. Каждый своим занят. Правда, молоденький мальчик, возможно, подрабатывающий студент, занёс в компьютер строчку: со слов дочери, лекарства принимала нерегулярно. Это так. На всякий случай для статистики.

Настроение у Смакова было самое что ни на есть отвратительное. Три дня он взял на похороны тёщи, а потом сразу и больничный, так как у него не переставая болела голова, а также временами наваливались приступы икоты, при которых он становился совсем плох. Чего он только не предпринимал. Пил воду мелкими глотками, задерживал дыхание, пробовал, по совету жены, принимать каждые пять минут по столовой ложке коньяку и даже вставал на голову. «Вот тебе и медицина, ёлки-палки, от такой простой вещи не может избавить, чего там можно ждать?» – в сердцах выговаривал он Лире между приступами икоты.

Лира пошушукалась с соседкой, живущей недалеко от их дома. Та пришла, пошептала, повесила ключ на бежевом шнурке таким образом, чтобы он оказался на спине промеж лопаток, и странное дело – как рукой сняло. Вишь как всё просто оказалось.

Часы с мягким свистящим шипением пробили три, а Виктор Арнольдович всё ещё сидел в кресле напротив камина, уставившись в кучку пепла от догоревших брикетов. Чарли лежал у ног хозяина, довольный своей близостью к нему, время от времени вздрагивая и издавая скулящие звуки, подтверждающие не только собачью любовь и преданность, но и готовность повиноваться любой команде.