Тусклая лампочка в скудно освещенной прихожей жалобно звякнула и потухла.

– Ты куда поперся, твою мать? – прогрохотал могучий голос, и второй удар сотряс хлипкую дверь до основания. – Че, думаешь, дам вам, козлам, и вторую из-под носа увести и потом жучить ее во все дыры! Открррывай, сказал!

– Это что такое? – тихо спросила я.

Костя вытер грязь и кровь с рассеченного лба и растерянно пробормотал:

– Ну и ну… стоял, никому не мешал, чинил машину… там чуть-чуть выхлопную трубу помяло. А тут этот мужик выскакивает и как даст мне по башке. Я отмахнулся, тоже его зацепил, а он в будку, которая напротив, и с ружьем оттуда. И давай по мне палить. Стекло боковое прострелил, а другой пулей – горшок… горшок на заборе. Чуть не попал, падла. Да он пьяный в дупелину!

Трах!!

– Кажется, я догадываюсь, кто это, – сказала я сквозь зубы.

За дверью послышались топот, кряхтение, а потом что-то зажужжало, раздался нарастающий до высокой ноты вой, деревянный треск – и входная дверь вылетела. В лицо мне и Косте ударил порыв ветра, принесшего кучу пыли и деревянных опилок, и в проеме двери прорисовалась огромная фигура. Мужик чуть пошатывался, в здоровенных волосатых руках – рукава рубашки были закатаны до локтя – он держал бензопилу «Дружба». Включенную.

И потрясал ею с угрожающим видом.

– Ого… – пролепетала я и тут же отшатнулась, увлекая за собой несчастного Костю, на которого я навлекла столько бед за какие-то полчаса знакомства.

Отпрянула я как нельзя вовремя: воздух синхронно взрезали воющая пила (по всей видимости, она была не совсем исправна, распространяя совершенно жуткую звуковую гамму) и голос кровожадного мужчины:

– Ты куда поперся, казззел? Думаш, коли вам волю дали, так…

– Миша-а-а!! – раздался истошный вопль, и я, обернувшись, увидела на входе в комнату Нину Григорьевну. Она стояла, волосы ее были всклокочены, а глаза на желтом одутловатом лице с сеткой мелких морщин – совершенно безумны.

Ну и семейка!

– У, ма-алчи, дуррра! – рявкнул тот, и это «р-ррра» как-то прорезонировало в такт с работающей бензопилой. Пила взревела, фыркнула еще два раза, затрещала, захрипела – и издохла.

– Ты Михаил Петрович? – быстро спросила его я и нащупала в сумочке пистолет.

– А ты кто такая… ш-шалава? Из Наташкиных курррв? Дорогу сюда ни… никак забыть не можешь?

От него густо разило какой-то омерзительной сивухой.

– Вот он проснется, протрезвеет и скажет: пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет, – грустно продекламировала я. – Угомонитесь, господин Николаев: мы не к вашей дочери Лене. Мы к вам.

Он прищурил один глаз, смешно пошевелив черной мохнатой бровью, и выдавил:

– Нннно?

Однако уже в следующую секунду на него напал новый буйный приступ агрессии: Михаил Петрович поднял заглохшую пилу и широко шагнул к нам… О господи, мелькнуло в голове, по всей видимости, мне до скончания века предстоит усмирять страдающих белой горячкой и помутнением рассудка Михаилов Валентиновичей и Михаилов Петровичей.

Я наклонилась, разминувшись с пилой в руке ополоумевшего хозяина дома, и, выбросив вперед сжатую в кулак руку, ударила того в солнечное сплетение.

Эффект был мгновенным и неотвратимым: Михаил Петрович выронил пилу, да так удачно, что она угодила прямо ему по ноге; он утробно взвыл и принялся скакать на одной ноге, при этом согнувшись в три погибели. Учитывая степень опьянения этого доблестного крушителя дверей в собственном доме, такой танец не мог быть продолжительным. Очень скоро Михаил Петрович повернулся вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, подался вперед, засеменил, пытаясь сохранить равновесие, но не удержался и, ткнувшись буйнопомешанной головушкой в стену, с грохотом и воплями провалился в погреб, крышка которого была предательски откинута.

– Ничего себе… – только и выговорил ошеломленный Костя.

Мимо меня метнулась грузная фигура Нины Григорьевны, она навалилась на крышку погреба и захлопнула ее, а сверху поставила массивный бочонок – очевидно, с квашеной капустой.

– Пусть проспится, скотина! – свирепо сказала она и тут же всхлипнула и едва не упала – подкосились ноги.

Мы с Костей успели подхватить ее с двух сторон и провели в дом.

– Вы поставили у нашего дома машину, так? – спросила Нина Григорьевна, когда я отпоила ее водой.

– Да, – ответил Костя.

– Он, наверно, подумал, что это приехали к Лене. Раньше к нам часто заезжали разные иномарки… вот у него и случилось затмение в мозгах. Хотя там затмеваться особо нечему – все пропил, сволочь. А он, когда пьяный, – вообще ничего не соображает.

– Там один пьянчуга пытался его остановить, – сказал водитель, – но он сам на ногах еле стоит, не то чтобы держать такого бугая, как ваш муж.

Нина Григорьевна в последний раз всхлипнула, а потом перевела взгляд на дочь, которая все так же стояла у стены, бледная, как беленый потолок комнаты.

– Вы только… вы только не сажайте его, – выдохнула Николаева, – он, когда трезвый, хороший. Ему просто больно… вот он и пьет. А если вы его от нас заберете… за то, что он сегодня натворил… нам не на что будет жить.

– А кем он работает? – тихо спросила я.

– Да на стройке. Он может и каменщиком, и штукатуром, и сварщиком. У него руки-то золотые.

– Только мозги чугунные, – угрюмо произнесла Лена.

Мне стало неловко: захотелось поскорее покинуть этот несчастный и скандальный дом.

– Спасибо вам, Нина Григорьевна, – сказала я. – Мне пора. Я тут отобрала несколько фотографий, которые могут пригодиться. Я возьму их. Если хотите, потом верну.

– Не надо.

– И еще… еще я заберу вот эту тетрадку.

Нина Григорьевна округлила глаза:

– Со стихами Наташиными? Но зачем она вам?

– По ним можно многое понять во внутреннем мире человека, – фальшиво сказала я, а потом, выдержав паузу, добавила: – Вообще-то я подумала, что не нужно им лежать тут. Мне интуиция подсказывает, что все, что относится к Наташе, пугает вас. Словно навлекает все новые и новые несчастья.

– Да, вы правы, – выговорила Нина Григорьевна, – все, что связано с Наташей, – это просто какой-то кошмар! (Как бы я согласилась с ней вслух, если бы только могла упомянуть о том кошмаре, который увидела сама, – и тоже связанном с Наташей!) Заберите эту тетрадку. Это последнее, что осталось из ее вещей. Да… это меня бог наказывает. Вы ведь не хотите посадить Мишу в тюрьму?

– Лично я бы с удовольствием помариновал его в СИЗО, – сказал Костя, стоявший чуть в стороне. – Сначала едва не продырявил меня, а потом хотел нашинковать мелкими кусочками…