– В кофейне посидели, потом в кино пошли.

– Понятно.

Что-то скисла наша Маша. Наверное, обдумывает, видела я их в «Меге» или нет.

– Ну ладно, завтра увидимся, – говорю.

– Подожди, а ты.

– Чао-какао!

Жму отбой. Никакого облегчения на душе, еще хуже только стало. Не работает мой план.

Смотрю на третий пункт: «Поговорить начистоту с Веркой. Расставить все точки над i». Вырываю из блокнота страницу, сминаю ее и подбрасываю к потолку. Бумажный комок беззвучно приземляется в воду (или приводняется?) и плывет по направлению к крану.

Нет, иногда нужно все-таки не логикой руководствоваться, а слушать свою интуицию. Она не просто так женщине дарована.

Роюсь в записной книжке телефона: где-то он тут у меня, кажется, был… Ага, нашла.

Один гудок и на том конце хватают трубку:

– Приве-е-ет! Круто, что ты позвонила! Я, кстати, ждал. Прямо предчувствие с самого утра!

– Серьезно? – Лицо мое растягивает какая-то дурная и счастливая улыбка.

– Клянусь! Слушай, я так рад твоему звонку! Подожди, сейчас до потолка только подпрыгну!

Я смеюсь. Хохочу на всю ванную, как сумасшедшая. А когда успокаиваюсь, спрашиваю:

– Ты что поделываешь сегодня, Миш? Может, погуляем?

Иностранные имена

У моей мамы день рождения. Ей – тридцать три, а мне – восемь. Дом полон гостей, родители мои обожают пирушки. Но у нас тут еще кое-кто, между прочим, родился – щенки у нашей Чапы. Целых три! Я на, звала их Бонифаций, Брунгильда и Барбара. По-моему, им очень идут эти иностранные имена, хотя мои родственники их никак не запомнят.

Гости мне неинтересны, как и еда, которую целый день для них готовили. У меня есть дела посущественнее, чем за столом со взрослыми сидеть и слушать их скучные разговоры. И тосты особенно – тамада у нас, конечно, Евгений Олегович.

– Пойдем в комнату, я тебе покажу, – говорю я Верке.

Правда, ну хватит уже лопать.

Заходим в спальню, Чапа на нас рычит.

– Чего это она? – спрашивает Верка.

– Таков материнский инстинкт, – поясняю я. – Она потомство защищает.

– А она не укусит? – Кажется, Верка побаивается Чапу.

– Хочешь одного подержать? – предлагаю.

Верка соглашается.

– Чапочка, мы возьмем на минутку Брунгильду, ладно? Ты не бойся, мы тебе ее обратно сразу отдадим.

Чапа на взводе, она нервно облизывается, но все-таки разрешает мне взять свою дочь. Потому что она мне доверяет. Подношу Брунгильду к лицу – такая крохотулька, еще слепая, а пахнет как! Весь день бы сидела и нюхала.

– Держи, – протягиваю щенка Верке.

Та аккуратно принимает его и тоже нюхает.

– Фу-у-у! Такая вонючая.

– Сам, а ты вонючая. Ладно, давай сюда.

Я возвращаю щенка на место, к теплому Чапиному животу. Та сразу начинает вылизывать щенка – наверное, устраняет Веркин запах.

Мы возвращаемся к гостям, так как настало врем, я торта. Тетя Света взахлеб рассказывает, как принимали Евгения Олеговича в Копенгагене. Как купали его там в овациях и все такое. А потом на лимузине повезли в какой-то дворец на аудиенцию к какому-то королю, только я не поняла к какому.

Съела я торт, смотрю, а Верки нет. Куда она делась?

Мне как-то нехорошо на душе сразу стало. Что-то я такое почувствовала, услышала, как там Чапа надрывается, и побежала в спальню.

Верка кружилась по комнате с каким-то пакетом в руках. Кружилась и смеялась, а пакет с ней по комнате летал. А Чапа прыгала вокруг Верки, истерично лая.

– Ты что делаешь?!

Я подбежала к Верке и вырвала у нее пакет.

– Дура несчастная! Ты!

Я вынимала щенков из пакета и не понимала, живые они или нет уже?! Они же слепые, так сразу и не разберешь. Чапа крутилась рядом, залезала мне на колени, выла и царапалась: проверяла, как там ее дети.

Все с ними в порядке. Успокойся, Чапа.

Смотрю на Веркино раскрасневшееся от смеха лицо.

Ненавижу.

– Юль, что тут у вас происходит? – В комнату вошла мама.

– Ничего, тетя Люда, – быстро ответила за меня Верка. – Мы просто играем.

Просто. Играем.

Я почему-то часто вспоминаю этот случай. И все не могу понять, зачем Верка это сделала. Наверное, никогда уже не пойму.

Кран с ледяной водой

Наверное, я сама отстранилась от Маши с Ксюшей. Не знаю. Просто я никак не могла им «Мегу» простить. Согласна, глупо. Девчонки пытались наладить со мной контакт, я видела, они старались. Особенно Маша чувствовала себя виноватой, да и Ксюша ходила вокруг да около с поджатым хвостом. Но я же Снежная королева, помните? Мне хотелось, чтобы они помучились, пострадали, сидя передо мной за своей парточкой, как две голубицы.

Просто я ревновала. Маша была моей подругой в первую очередь, а уже потом Ксюшиной. Всегда так было, и всем было хорошо.

Но теперь-то все по-другому. Я смотрела, как они вдвоем выходят из класса, куда-то идут (интересно куда: в столовую или в туалет?), шепчутся, смеются, и сердце мое разрывалось от горя. Нет, наверное, все-таки от злости и жалости к себе оно разрывалось. Так будет гораздо честнее сказать.

И главное, Верка все это видела и чувствовала. Она понимала, что со мной творится, и ходила с этой своей вечной ухмылочкой. Ничего мне не говорила, только всем видом демонстрировала, как ее все это неописуемо забавляет. Все переживания мои.

Но однажды произошло вот что. Честно говоря, я такого от Верки не ожидала.

Это на химии случилось. Учительница вызвала меня к доске и стала диктовать формулы. Я в химии не очень разбираюсь, вернее, совсем не понимаю ее. Для меня это темный лес. Но вы не знаете нашу химичку. Она, назовем ее Кларой Ивановной (на одно ее имя у меня страшная аллергия), – почетный работник образования, заслуженный учитель страны, неоднократный победитель олимпиад, гордость школы, района и тому подобное. Ей что-то около шестидесяти лет, но на пенсию ее не отпускают. Так вот, Клара Ивановна почему-то меня ненавидит. Вернее, я знаю почему. Я же химию не люблю, и она это всеми фибрами души чувствует.

Я стояла за кафедрой и позорилась. Формулы сыпались на мою бедную голову, а я понятия не имела, как изобразить их на доске. Клара Ивановна наслаждалась моим позором, но этого ей было мало. Она сказала: