Руджеро Риччи, урожденный Роджер Рич, был американцем итальянского происхождения. Его отец, иммигрировав в США, переделал фамилию на английский лад, но сам Руджеро вернул ей итальянское написание, желая подчеркнуть свою связь с Италией. Это было верное решение. Он был типичным экстравертом, обладающим естественным мастерством, так что неудивительно, что именно Риччи вдохнул новую жизнь в «Капризы» Паганини. Он был первым скрипачом, который смог записать их все целиком в первозданном виде. Он превратил их из скрипичной головоломки в страстную поэзию. Да, чтобы понять ее, порой нужно приложить усилия, но они того стоят. Он нащупал в «Капризах» идею и последовал за ней. Риччи был вундеркиндом, как и я, но его звезда взошла быстрее и обеспечила ему головокружительный дебют в Сан-Франциско, когда ему было всего десять лет. А в следующем, 1929 году, он впервые выступил в нью-йоркском Карнеги-холле. Его пригласили сыграть Крейслеру. После выступления Крейслер подхватил его на руки и сказал:

— Всегда играй сердцем.

Жинетт Невё когда-то высказала ту же мысль, только немного иначе: «Для музыканта нет ничего важнее, чем его индивидуальность — именно она должна развиваться. Неустанно».

♪#5 Я позвонила Риччи вскоре после разрыва с Робертом. Как оказалось, он ждал моего звонка. Я побеседовала с его женой, и она пригласила меня к ним в гости. Я купила билет на самолет до Мюнхена, а затем — на автобус до Зальцбурга. Садилась я в него с трепетом. Дом Риччи был разделен на две части. Первый этаж был жилым. Там царило великолепие, за которым следила жена: просторные комнаты, мрамор, гигантское фортепиано. Ничто не нарушало эту монументальную картину. На втором этаже располагалась студия Риччи. У нее даже имелся отдельный вход и отдельный дверной звонок. Владения Риччи резко отличались от остального дома. Это была одна большая комната, перечерченная полками с сотнями дисков (в основном с записями его выступлений), увешанная портретами других скрипачей и фотографиями его внуков. А еще там стояла роскошная стереосистема Bang & Olufsen, оснащенная огромными динамиками. Риччи уже ждал меня. Он был ниже меня ростом, одет в непритязательную рубашку с короткими рукавами, и немного напоминал учителя Йоду из «Звездных войн». Я сыграла ему Прокофьева. Кажется, вышло неплохо.

— Я даю мастер-класс в июле, — сказал мне Риччи. — И хотел бы, чтобы ты там сыграла.

Я поехала туда вместе с сестрой. Мы с ней к тому времени очень часто играли вместе. Я снова сыграла сонату Прокофьева, и, когда закончила, Риччи попросил меня задержаться после мастер-класса. Он хотел что-то обсудить.

— Предлагаю поужинать, — сказал он и добавил: — И захвати с собой сестру.

Вид у него был серьезный. Я ждала страшных слов в духе «Прости, ничего у нас не выйдет».

Мы приехали в типичный австрийский ресторан, где подают сосиски и шницели. Повсюду стояли деревянные столы и скамьи, персонал был одет в национальные костюмы. Я заказала венский шницель с картошкой, но мне кусок в горло не лез. Я думала: «Вот и все, занавес опускается». И тут Риччи сказал:

— Слушай. Я бы хотел с тобой заниматься. Но я не возьму с тебя ни копейки. Это будет нечестно. Нам обоим есть чему друг у друга научиться. И, если тебя это устраивает…

Еще как! Бесконечно смущенная, я принялась сердечно его благодарить. В глубине души я понимала: нас что-то связывает и мы оба это чувствуем. Риччи на тот момент было уже больше восьмидесяти лет, но он видел свое отражение во мне. Между нами вспыхнула настоящая симпатия. Как он сказал мне позже, свой своего всегда распознает, ведь мы оба были когда-то одаренными детьми. Да, я могла бы оплатить его уроки, но тогда баланс бы нарушился и наши отношения стали бы самыми обычными, рабочими. На этот раз все должно было происходить по-другому. Он прожил жизнь под грузом своей одаренности и научился относиться к ней легко и с юмором. Конечно, меня уже тоже нельзя было назвать вундеркиндом, ведь мне в то время было уже двадцать лет, но Риччи знал, через что мне пришлось пройти, он как никто другой замечал все мои детские травмы. Ни Феликс, ни Жислин не были вундеркиндами. Они просто были мастерами своего дела. С этой точки зрения Феликс был превосходным учителем и умел разглядеть все самое лучшее во мне, но я знала, что только с Риччи могу поговорить так, как не могла больше ни с одним другим учителем. Только он сумеет найти нужные слова. Вот что он сказал мне о двойной жизни всех вундеркиндов:

— Сначала тебя идеализируют. Все, что ты делаешь, моментально признается гениальным. Но как только ты немного взрослеешь, тебя сразу же начинают сравнивать с твоими прежними заслугами. Говорят, что ты уже не так хорош, как раньше, что у тебя неправильный учитель, что ты не выходишь на улицу и не играешь в бейсбол, что ты выглядишь неважно и что тебе неплохо бы съездить отдохнуть. И все уже не так — ты больше не вундеркинд, ты — взрослый музыкант. Именно в этот момент многие дети ломаются. В одаренном детстве есть только один плюс — тебя учат не бояться выступать перед толпой.

И вот мы приступили к занятиям. Риччи жил в самом сердце города. Зальцбург явно испытывал слабость к сказочной архитектуре и небольшим домикам. Ярчайший пример города, в который отчаянно хочется вернуться и из которого не менее отчаянно хочется сбежать.

Вне туристического сезона все концертные залы и кафе здесь обычно закрыты. Город замирает и едва дышит. Это явно не лучшее место для буйной и веселой молодежи. Риччи он тоже не пришелся по душе. Он бы с большей радостью преподавал в Лондоне, но не мог бросить такую престижную должность. Раз в две недели я вылетала в Мюнхен, садилась на автобус до Зальцбурга и останавливалась в молодежном хостеле, которым управляли монахини. Поднималась по лестнице, и наши занятия начинались. У Риччи были проблемы со спиной, поэтому он завел себе огромный надувной мяч и сидел на нем во время занятий, тренируя равновесие. В руках скрипка, волосы торчат во все стороны. То еще зрелище, особенно в сочетании с ростом.

— Мой рост — метр шестьдесят два! — настаивал он, хоть ему и приходилось задирать голову, чтобы посмотреть на меня при моих ста пятидесяти семи. Наверное, он просто немного усох с возрастом. Но, каким бы маленьким он ни казался внешне, я все равно осознавала, что меня учит величайший музыкант с самым богатым репертуаром. Настоящий мастер. Не было ничего, что он не сыграл хотя бы раз, за исключением разве что французской музыки. За нее он браться то ли не хотел, то ли не мог. Объяснял он это так:

— Как я могу ее исполнять? Я же ее в детстве не разучивал.

Чему я научилась у него? Много чему, но только не игре на скрипке. Этому он меня не учил. Мы больше времени уделяли тому, что я должна доверять самой себе, прислушиваться к внутреннему голосу и оттачивать звучание. Риччи вернул меня к основам. Мы заново учили все концерты. И он понимал меня — полностью. Я могла рассказать ему о чем угодно, он знал все мои мысли, страхи и сомнения еще до того, как я ими делилась. А еще он знал Жислина.

— У него нет природного таланта, — говорил он. — Поэтому он не только не понимает нас, его очень задевает, когда кто-то может просто взять скрипку и сразу начать играть.