злить. Мои доводы признали, Люське разрешили больше никогда не ходить на всякие тяжелые работы, и странным образом после того педсовета я не получила больше ни одной четверки, хотя далеко не всегда знала на пять. А самое главное, что Люськин папа через много лет вспомнил, как я защищала его дочку, и пропихнул меня на руководящую должность.

А ведь если бы я мечтала о карьере, то не осмелилась бы возражать Елене Ивановне, наоборот, в стремлении выслужиться заставила бы Люсю таскать самые тяжелые тюки, папа Варнава затаил бы злобу, и трубить бы мне ординатором до самой пенсии.

Вот почему верны пословицы «бойся своих желаний» и «мечта сбудется, когда забудется».

Когда сильно чего-то хочешь, сконцентрирован на своей цели, то ты не видишь ничего вокруг. Ты будто идешь, глядя в подзорную трубу, не зная, что у тебя прямо под ногами.

Чем сильнее чего-то хочешь, тем больше прогибаешь, подтягиваешь реальность под себя, но факты, которые ты игнорируешь, не исчезают, а, наоборот, крепчают и только и ждут, чтобы на тебя наброситься из укрытия, которое ты сама любезно им создаешь.

Особенно жестоко это работает на нас, женщинах, мечтающих о замужестве. Если в карьерных мечтах реальна хотя бы цель, то в поисках личного счастья мы способны исказить и ее, наделив своего избранника качествами, которыми он отродясь не обладал. Еще мы очень хорошо умеем не замечать то, что бросается в глаза. Оно, конечно, беспокоит, не дает спать, как горошина под сотней перин, но мы умеем убедить себя, что никакой горошины нет. Реальность — не наш конек, увы…

Медаль позволила мне без проблем поступить в медицинский институт, но радость от того, что я стала студенткой одного из лучших вузов страны, сильно омрачалась сознанием, что у меня до сих пор нет парня и в ближайшей перспективе не предвидится. Все повторилось в точности как в школе. Я отлично училась, стала старостой группы, а вскоре и потока, и, хоть на первых курсах мы изучали академические предметы, я чувствовала, что не ошиблась с выбором профессии. Но снова все свои успехи готова была отдать за предложение руки и сердца. Дай мне судьба возможность выбирать — замужество и отчисление или одиночество и успешная учеба, я без колебаний остановилась бы на первом варианте.

Но жизнь упорно подсовывала мне безальтернативный второй. Никто не проявил ко мне даже мимолетного романтического интереса.

К концу первого курса со сплошными «отлично» в зачетке я впала в настоящее отчаяние. Девчонки с курса вовсю встречались с ребятами, выходили замуж, беременели и брали академку, а я максимум куда могла выйти — так это в кино с подружками.

Сознание собственного одиночества и невостребованности сводило меня с ума, сделалось тугой серой пеленой, сквозь которую ко мне не пробивалась ни одна радость. Отличные успехи, похвалы преподавателей, предложения заниматься в СНО — да, лестно, но что мне с того, если я не замужем?

Даже Нобелевская премия не поднимет старую деву до уровня семейной женщины, а дают ее все же реже, чем регистрируют браки, поэтому я решила сосредоточиться на устройстве семейной жизни, но вскоре убедилась, что лично для меня шансы получить Нобелевку и выйти замуж примерно одинаковы.

Это было даже смешно. Вокруг крутились однокурсники, с которыми у меня были великолепные дружеские отношения. Подруги знакомили меня со своими братьями и друзьями. В конце концов, многие девочки встречали свою любовь случайно, в метро или трамвае, и иногда из этого выходили очень крепкие браки.

Получая повышенную стипендию, я купила себе новую юбку и приобрела немного косметики, но быстро убедилась, что если ты не начала краситься в школе, то в более зрелом возрасте не научишься делать это хорошо.

Я уже была согласна выйти за кого угодно, лишь бы выйти, заявить широкой общественности, что я не хуже других, не обсевок, но и в этой скромной просьбе судьба мне отказала.

Пребывая в глубокой тоске, на втором курсе я забрела на заседание студенческого научного общества по психиатрии не потому, что интересовалась, а просто сил не было проводить вечера дома в одиночестве.

Я тогда мало что понимала в этой области, но в целом предмет показался любопытным. Взяв в библиотеке учебник, я за неделю прочитала его и на следующее заседание пришла уже малость подкованной. Задавала вопросы, которые не показались праздными руководителю кружка, вызвалась сделать небольшую техническую работу для аспиранта. Ему нужно было составить список иностранной литературы, а я окончила английскую школу и умела красиво писать (тогда машинки с латинским шрифтом были в большом дефиците и ссылки на иностранные источники разрешалось вносить от руки).

Так началась самая волнующая пора в моей жизни…

* * *

В понедельник Ирина первым делом заглянула к Дубову, чтобы вернуть его записи. Анатолий Иванович был занят важным делом — заправлял свою любимую перьевую ручку чернилами.

Ирина затаила дыхание. В первом классе Егора тоже заставляли писать такими ручками, и она прекрасно знала, что тут одно неосторожное движение, и будешь отмывать от чернил весь дом, а неаккуратно закрутишь, не дотянешь, и прощай портфель со всем содержимым. Иногда ручки проливались, несмотря на все меры предосторожности, так что Ирина была счастлива, когда детям разрешили писать шариковыми. Правда, мама возмущалась, что легкая шариковая ручка испортит ребенку почерк, но в студенческие годы это все равно происходит. Когда ведешь кучу конспектов, не до каллиграфии.

Дубов закрыл чернильницу и улыбнулся:

— Ну как, Ирина Андреевна, помогли вам мои записки?

Положив бумаги ему на стол, Ирина энергично кивнула.

— Ничего не насторожило?

— Ну что вы, Анатолий Иванович.

— Нет, вы, пожалуйста, не стесняйтесь. Критика сверху и критика снизу — дело хорошее, но критика от равного — самое лучшее.

— В таком случае… — Ирина замялась, — даже не знаю, как сказать.

— Без страха и сомнений.

— Меня несколько смущает… То есть я вижу, что вина убедительно доказана, но все доказательства получены только благодаря признанию Кольцова.

— Не только, — кивнул Дубов, — но преимущественно, тут вы правы.

— Как же он не понимал, что сам себе роет могилу?

Анатолий Иванович нахмурился и аккуратно поставил готовую к работе ручку в чернильный прибор.

— Меня это тоже поначалу беспокоило, Ирина Андреевна. Больше того, проецируя ситуацию на себя, я недоумевал, ибо был твердо уверен, что на месте подсудимого молчал бы в тряпочку, и в таком случае дело никогда не дошло бы до суда.

— Вот именно.

— А потом я вспомнил, что для того, чтобы оказаться на месте Кольцова, нужно убить двенадцать