— Ира, в твоем положении это неразумно, — вскинулась мама, — что за ребячество, в самом деле, полная безответственность! Поезжай на багажнике.

Ирина повиновалась, крепко обняв мужа за талию и вытянув прямые ноги так, чтобы не касались земли.

Кирилл ехал медленно, от футболки его пахло травой и немножко свежим потом, старый велосипед скрипел, как парусник, и Ирине вдруг показалось, что все будет хорошо не только у них в семье, но и у всех советских людей, что то самое счастье, о котором писал Аркадий Гайдар, совсем близко и скоро наступит.

В процессах над Кольцовым и над Смульским лгали все, начиная с самих подсудимых. Лгали кто расчетливо, кто из любви к искусству, кто во спасение. Но чем бы ни была продиктована эта ложь, она выходила легко и непринужденно, и ни один не видел большой беды в том, чтобы врать на свидетельском месте.

Не потому, что все вокруг подлецы и негодяи, а просто так принято. Коммунистический строй — хороший строй, наверное, лучший из всех возможных, плохо только то, что гражданам предлагают видеть его неоспоримые преимущества до того, как они наступили на самом деле. С детства формируется у людей привычка выдавать желаемое за действительное, а следовательно, жить не в реальности, а в иллюзиях, в которые ты к тому же в конце концов перестаешь верить.

В такой обстановке ложь не воспринимается как тяжелый грех, а становится обыденной частью жизни.

Но вот нашелся парень, воспитанный как все, но не сумевший солгать. Не из расчета, не из страха, а просто не смог преодолеть внутренний барьер. И раз хоть один такой человек есть, значит, все будет хорошо.

* * *

Он возвращается. Сначала раздается осторожный, несмелый звонок в дверь, и не успеваю я удивиться, кто бы это мог быть, как слышу звяканье ключей. Да, у него есть ключи, я ведь не ходила к нему и не забирала его вещи. Он появляется на пороге, тень, темный силуэт, и я не включаю свет, боюсь видеть его лицо.

Он стоит, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, и я отступаю в глубь коридора, приглашая войти.

Я не знаю, что сказать. Хочу услышать проклятия и упреки за то, что не ходила к нему в тюрьму и поверила в его виновность, но он молчит. Я могу устроить скандал, что он разрушил мою жизнь и карьеру ради скромного шанса для Никиты, но это нельзя произносить вслух.

Проходим в комнату. Там горит торшер, в свете которого я вижу, что он совсем не изменился. Осунулся, побледнел, но и все. Он улыбается, я, кажется, плачу. Что-то надо сказать, например: «Главное, что Никита жив».

Я иду в кухню, ставлю чайник, достаю его кружку с парусником. Бросаю туда два кусочка сахара.

Он подходит, протягивает руку, и мы обнимаемся.

Я слышу, как стучит его сердце. Надо что-то сказать.

— Я сначала в ванную, — говорит он, — дай чистое полотенце.

Достаю его любимое, с красной полоской. Слышу, как шумит вода в душе, чайник готовится засвистеть.

Мы снова вместе. Его возьмут на прежнюю работу, а меня в должности никто не восстановит, я ведь ушла по собственному. И второй раз так высоко мне уже не взлететь. Так и буду трубить до пенсии в своем диспансере.

Такая уж судьба, но главное, что мужа освободили и Никита жив. И ничего не нужно говорить вслух.