Наконец кофе выпит, сигареты докурены. Я беру винтовку, надеваю на плечо. На другое плечо сумка. Открываю входную дверь:

— До свиданья, малыш!

Она подходит, обнимает меня, целует, вставая на цыпочки, и тихо шепчет:

— Береги себя.

Обнимаю ее в последний раз, улыбаюсь, подмигиваю и быстро сбегаю вниз по лестнице. Мой автобус до базы отходит через десять минут.

Мы засели в высотном доме в старом районе Шхема. Зашли ночью скрытно, тихо вскрыли замок и заняли дом. Никто нас не видел, и никто не знает, что мы здесь. Арабская семья собрана в одной из комнат, и Туби сторожит ее. Их не связали, но они знают, что шуметь не стоит: если надо, мы их быстро успокоим. Окна в доме затемнены, так что снаружи нас тоже не видно.

Я стою у окна, снайперская винтовка на треноге передо мной, и я непрерывно наблюдаю за улицей. Генис делает то же самое из окна в соседней комнате. Из моего окна видна площадь и начало двух улиц метров на двести пятьдесят каждую, дистанция в самый раз.

Засада в арабском доме на армейском сленге называется «соломенная вдова». Главное сейчас — не шуметь и не светиться, а дождаться момента, когда боевики выйдут наружу.

Со стороны может показаться, что я просто стою, но моя работа непрерывна. Я держу винтовку левой рукой, а правой плавно двигаю ее так, чтобы планомерно проверять всю территорию, какую могу увидеть. Особое внимание уделяется окнам, крышам домов и мужчинам в возрасте от шестнадцати до сорока пяти лет. Народу на площади немало: женщины, которые ходят по своим делам, мужчины, которые стоят и сидят на скамейках и непрерывно курят, дети, которые бегают и бросают камни в стоящий неподалеку армейский джип. Там сидят наши ребята — это приманка. Когда боевики придут и начнут стрелять по машине, мы откроем огонь.

Я ищу оружие. В вооруженного человека я могу открыть огонь на поражение даже без специального разрешения офицера. С виду я расслаблен, но не нужно заблуждаться, выстрел займет меньше секунды.

Пробежал подросток. Напряжение. Пытаюсь разглядеть, что у него в руках. Чист. Расслабление. Две женщины переходят улицу. Мужчина выглядывает из окна. Напряжение. Вглядываюсь в оптику, но у него ничего нет. Расслабление. С другой стороны площади идет мужчина и держит что-то в руках. Напряжение. Есть! Кто-то целится, стоя на краю площади. Перекрестье прицела на его груди, палец скользит по ложу винтовки и мягко ложится на курок. Полмиллиметра до выстрела. Стоп! Это журналист стоит с наплечной камерой и снимает. Палец вновь ложится вдоль цевья. Расслабление. Я продолжаю смотреть на журналиста. Он снимает камеру с плеча и что-то говорит своему коллеге, стоящему рядом. Оба смеются. Он и не подозревает, что две секунды назад был как никогда близок к смерти. Расстояние до него четыреста метров. На такой дистанции я никогда не промахиваюсь.

Краем глаза вижу, как Генис стирает пот с лица, не отрывая глаза от прицела. Он тоже работает, как и я. Не знаю, понимают ли даже наши ребята, в каком напряжении мы сейчас находимся.

Начинаю искать снова. Налево — направо, напряжение — расслабление. Это мой мир. И я здесь бог. Я решаю, кому подарить жизнь, а у кого взять. И даже, если мне захочется выстрелить в невиновного — мне за это ничего не будет. Мой офицер не увидит на этом расстоянии ничего, а второй снайпер просматривает другой сектор. Да к тому же я всегда могу сказать, что у убитого было оружие, только его подобрали. Так что я здесь единственный хозяин в этом театре. Они могут ходить по сцене, что-то делать, думать, что они решают за себя или что «на все воля Аллаха», но все ниточки от их жизней сейчас собраны у меня в руке. Вам доводилось испытывать подобное чувство?

Делаю несколько глотков воды из трубочки. Сегодня жарко, да и каска с бронежилетом не добавляют прохлады. И снова начинаю все сначала. Расслабление — напряжение, улица — дом — улица, окно — крыша — окно, ребенок — мужчина — женщина. Сегодня никто не уйдет от моего взгляда.

Психология смерти. Ты знаешь, что каждая операция может стать для тебя последней. Каждый раз, когда ты уходишь в бой, знаешь, что вернуться могут не все. И каждый день знаешь — он может стать последним. Наша жизнь всегда на грани.

Но если ты идешь в бой и боишься, то тебя обязательно убьют. Потому что ты не будешь думать о бое. Ты будешь думать о своем страхе. И твои действия будут не так точны и быстры, как могли бы быть. А промедление, как говорится, смерти подобно. За наши ошибки расплата всегда одна — пуля.

Каждый борется со страхом по-своему. Я представляю, что уже мертв. Подробно и красочно прокручиваю в голове возможные варианты своей смерти и убеждаю себя, что уже мертв. А мертвым не страшно. Им уже все равно. И поэтому в бою я действую, не думая о страхе. Просто, как машина, которой дали приказ. А о моих навыках, чтобы я действовал как надо, позаботились командиры на тренировках.

За полтора месяца — трое погибших в нашем подразделении. Томер, Гадри и Мендельс. Три фотографии в черных рамках висят на «Стене Памяти» в нашем клубе. Ребята не из моего взвода, но в подразделении нас меньше сорока, все как большая семья, все близко знают друг друга.

Каждые две недели похороны. Снова мы стоим на кладбище, весь взвод вместе, береты на головах и взгляд полон грусти. Смотрю вокруг на плачущих вокруг меня людей и не знаю, что я мог бы им сказать. Как успокоить мать, обезумевшую от горя? Как объяснить десятилетнему ребенку, что его старший брат больше никогда не вернется домой? Как остановить слезы молодой девушки, которая никогда больше не обнимет любимого?

Мы смотрели на них и не знали, что делать. Мы привыкли действовать, мы не умеем говорить и успокаивать. Это не сильно поднимало наш боевой дух, мы просто крепче сжимали зубы, не давая подступившим слезам вырваться наружу, и плотней смыкали ряды, чувствуя поддержку друг друга, тех, кто жив. Ощущая при этом — что-то все же потеряно, как будто часть тебя перестала существовать. И клятва в душе, что не позволим террору прорваться на улицы родных городов. И мысль о том, что теперь нужно сражаться не только за себя, но и за того, кто исполнил свой долг до конца.

Мы подходили по очереди и клали на могилу камни. В Израиле не принято приносить на кладбище цветы, только камни. Я положил свой маленький камушек на гранитную плиту, поближе к остальным, и помянул Томера. Вспомнил, каким он был, как он выглядел, как мы вместе смеялись. Теперь только это от него и осталось. Только камни, разложенные на граните. И короткая статья в газете о том, что еще один погиб в борьбе с терроризмом. И его уже не вернуть. И каждый погибший рубцом ложится на сердце. И никому не объяснишь, что творится на территориях, что война идет каждый день, и что каждый из нас в любой момент может получить пулю, и уже ничто его не спасет. Поэтому остается только вера. В себя, в своих друзей, в правильность того, что ты делаешь и в то, что оружие не даст осечки в нужный момент.