развели из мокрятины костер при помощи сухого спирта, пока макарон с долговязыми подберезовиками наварили, солнышко проглянуло. Иней начал торопливо сползать с верхушек кочек вниз, а из глубин мха навстречу теплу выглядывали красные любопытные клюквенные носы! Вчера я не заметил ягод, не до них было, а тут, в тишине раннего, новорожденного утра вдруг пронзила неземная красота болота. Шершавые, припорошенные пудрой исчезающего на глазах инея кочки с редкими красными ягодами искрились, весь простор до горизонта покачивался на воде от каждого моего шага. Всем существом я почувствовал, что от болотных таинственных глубин меня отделяет тонкая моховая пленка, до того зыбкая и непрочная, что чихни — и не выдержит, и провалишься в царство кикимор!

Гляжу — снова топают по ягоды вчерашние сборщицы, вокруг каждой — облачко пара: спешат, себя не щадят, шпарят по хляби, аки посуху. Допрыгали до меня, и вдруг одна, другая, третья суют мне кто конфеток горсть, кто теплую еще булку хлеба, кто сваренных вкрутую домашних яиц! Ой, ну надо же! Милые вы мои! На обратном пути чаем их горячим напою.

— Како ты тут в такую-то непогодину, турыст чамачечий?

— Да вот, видите, — показываю я на свалившееся дерево.

Они заохали, а одна молодая женщина, крепко беременная на последних месяцах, живот туго перехвачен платком, говорит:

— Ай, не боись, то кикиморы шуткуют. Три дня будут испытывать тебя.

— А на четвертый сам сбежишь, — хохочут тетки.

Я улыбнулся — мол, оценил шутку, а сам припомнил Хому Брута, как его Панночка три дня мучила. Ладно, поглядим.

Позавтракал и пошел «в ягоды», как здесь говорят. Взял тару — котелок. Коты за мной было потянулись, но ходить по мху, проваливаясь, да лапки мочить не стали, ретировались на остров.

Ну да, надо признать, в начале болота ягод не больно-то наберешь. Видно, не все такие порядочные — дожидаются начала клюквенного сезона. Давно уж тут обобрали, по краю-то. Надо углубляться. Пойду потихоньку следом за тетеньками.

Собирая по дороге мелкие и редкие ягоды, я сошел с размочаленной ходоками «тропы», где ноги тонут по колено, и старался наступать на кочки — так меньше черпаешь сапогами через верх. И вдруг провалился.

Чудом успел вцепиться в зеленую гриву мха — и повис врастопырку в леденющей воде. Ногами шарю, а дна-то нет! Сапоги, полные воды, тянут вниз. Мох рвется, проседает под моим весом в темной хляби. Корячился, корячился, пока не втянул совершенно онемевшее от холода тело на бугорок. Вдруг представилось: бугорок зарычал, вывернулся из-под меня и побежал прочь, шлепая ластами и хвостом, или что там у болотной нечисти имеется. Сижу, трясусь и ржу. Ну очень странное состояние.

Потом успокоился чуток, выудил из омута чудом не потонувший котелок, добежал до палатки и костер навострил. Надо заесть это дело макаронами, вот что я вам скажу.

Глава двадцать вторая

Обман

Ёшка

Утром ветер стих, влага повисла в воздухе туманом, и тишина казалась осязаемой, сама прямо лезла в уши. Впервые я оказалась хозяйкой острова и понемногу, никуда не торопясь, обходила свои владения. Обнюхивала каждый корень, каждый пень, каждую ветку на земле. Впитывала ушами шорохи, постукивания, попискивания, шебуршание мышей и жуков.

«Кррр-дуп», — рухнула надломленная ночной грозой ветка.

«Цкек, цу-цкек», — белка выглянула из дупла и юркнула обратно, заметив меня. Коготки шоркнули по стволу, обронив пластинку сосновой коры.

«Ву-ахххх!» — сорвало с верхотуры сосны сову, и над болотом еще долго висел невидимый шлейф ее полета, увлекая взгляды всех мелких обитателей за коротким, тупым хвостом хищницы.

«Плюф. Плюф-плюф», — лягушка.

«Пррр, пррр», — перепорхнула птаха. И зацвиркала мелодично. Снова и снова выплетала горлом один и тот же набор звуков, как будто повторяющийся узор из разноцветных бусин. С кем она говорит? Как невежливо молчать в ответ. Ага, вот ей ответили, наконец-то.

В широко раскинутые сети зрения я ловила общее движение всего острова. Он был огромным живым существом и разговаривал со мной, пошевеливая ветками, травинками, листками редких осин. Так жестами общаются друг с другом немые.

Это заняло у меня все внимание, на хозяина ничего не осталось. Имею право, в конце концов. Я не могу его постоянно на ниточке держать. И что бы вы думали? Стоило отпустить — чуть не утоп!

Теперь сушится. Развесил всю одежду вокруг костра, сапоги на рогатину насадил, и сам стоит голый, трясется, то передом к огню, то задом. Тут как раз возвращаются ягодные тетушки. Ты ж им вроде как чаю обещал, Борода. Ладно, такое зрелище лучше всякого чаю. Вот, заметили его, а он не видит, зубами лязгает. Зато услышал гогот. Сел на корточки — спрятался, ага. Они уж не стали подходить, пощадили его. «До завтрева, турыст!» — крикнули.

Зато к вечеру все одежки высохли. Кое-что, правда, слишком высохло, до дырок. Сырые дрова плюются угольками. Сегодня спим как люди — в палатке домиком, а не блином.

Ага, спим, но недолго. Нас разбудил плач младенца.

Борода

Кое-как в сапоги впрыгнул, фонарь не нашел. Побежали на звук. Тьма кромешная — для меня, конечно. Коты-то зрячие. Они скачут бойко, а я кувыркаюсь через корни, через поваленные деревья.

Младенец орал с дальней стороны острова, куда я и не заглядывал. Пробираюсь на ощупь, а в голове жуткие картины: та беременная женщина почувствовала себя плохо, отстала от группы, сбилась с тропы, забрела куда-то и родила малыша! В болоте, на какой-нибудь кочке!!! Одна!!! Я должен ее найти, спасти! А вдруг она не выжила? Вдруг я теперь с ребенком на руках останусь? Во что его завернуть, обогреть как? Чем накормить, чтоб не орал??? А что делать с мертвой женщиной?

Короче, пока бежал на звук, парой десятков седых волос наверняка обзавелся. За созерцанием страшных картин в стиле Босха не заметил, как звук переместился. Так, погодите. Значит, роженица ходить может? Значит, жива! Слава богу!!

Я топал через коряги и звал:

— Эй, вы где! Отзовитесь! Эгей!

Плач прекращался, потом снова появлялся, в другом месте. Я запыхался и остановился. Уже минут сорок бегаю, а островок-то можно за пятнадцать минут дважды обойти. Черт, что-то запутался я.

— Эй, тетенька! Не убегайте, это я, турыст!

Молчит.

Хоть бы звук.

И малыш затих.

Нет, вот он, но уже не с острова доносится, а со стороны болота. Чего ж она от меня бегает, дуреха! Да еще в топь ломанулась. Утопнет же! Нет, во тьме я туда не пойду, чур меня. Я при свете дня умудрился не заметить омута.

Последний раз крикнул:

— Эй, вернитесь! Я же помочь хочу!

Неа, все дальше уносит малыша.

Чтоб сказать, что я до утра поспал, так это нет. Жуткие картины бредущей по болоту обезумевшей мамаши преследовали меня, стоило прикрыть глаза. А вдруг ее не найдут, вдруг она так и останется жить здесь? Бродить сомнамбулой и бормотать околесицу? Надо же ей было разродиться именно здесь, именно сейчас!

О! Опять крик рядом. Выгляну.

— Женщина, не бойтесь, я помочь хочу!

Никого, и младенец затих. Так и будет безумная ходить кругами. Уморит же ребенка! Или потонет…

Я чуть не плакал, прямо мозг у меня закипел. Сколько раз я выбегал на болото — не сосчитать. А коты — надо же, какие бессердечные, ушами поведут, зевнут — и снова спать.

Ёшка

Мы-то давно разобрались, что там за младенец. Это до тебя никак не дойдет.

Сборщицы ягод, на следующее утро

— Не могу, помру! Слышь, Тоська? Где твой малек-то? Снова в живот запихнула? Ой, уписююся!

— Дуры вы, бабы. Насмехаетеся. Москвич — он и есть москвич. Откуда ему было знать, что выпь кричит как младенчик.

Глава двадцать третья

Камышовый кот

Мася

Ранние клюквенные тетеньки прошли, Виктор