– «Американ», девять-шесть-пять, это Кали, на каком вы расстоянии?

– А? Что вы хотели, сэр?

– Ваша позиция по РМД[25].

– Окей, – говорит капитан, – расстояние до Кали, хм-м… тридцать восемь.

– Где мы? – спрашивает второй пилот. – Кажется, мы…

– Держим курс на Тулуа[26], так?

– Да. А до этого мы куда шли?

– Не знаю. Что это? Что происходит?

«Боинг-757» снизился до высоты тринадцати тысяч футов, сначала повернув вправо, а затем влево, но Елена Фритц этого не замечает. За окном ночь, темная ясная ночь, внизу уже видны очертания гор. В пластиковой шторке иллюминатора Елена видит свое отражение, она спрашивает себя, что она здесь делает, правильно ли это – лететь в Колумбию, действительно ли ее брак еще можно спасти или права ее мать, которая сказала ей тоном предвестницы апокалипсиса: «Вернуться к нему будет худшей твоей ошибкой». Елена Фритц готова согласиться, что она идеалистка, но это, по ее мнению, не приговор и не означает, что вся ее жизнь состоит из одних неправильных решений: идеалисты тоже иногда добиваются успеха.

Свет в салоне гаснет, лицо в окошке исчезает, и Елена Фритц думает, что слова матери ее не волнуют: ни за что на свете она не оставит Рикардо одного в его первый сочельник на свободе.

– Кажется, приборы барахлят, – говорит капитан. – Не знаю почему.

– Тогда беру левее? Взять левее?

– Нет-нет, не стоит. Черт, нет, идем прежним курсом…

– Куда?

– На Тулуа.

– Он правее.

– А мы где? Поверни правее. Нам на Кали. Мы облажались, да?

– Да.

– Как мы могли так облажаться? Правее сейчас, правее.

Елена Фритц, сидя в салоне эконом-класса, не знает: что-то пошло не так. Если бы у нее были некоторые познания в области воздухоплавания ее бы насторожила перемена маршрута, она бы заметила, что пилоты отклонились от установленного курса. Но нет: Елена Фритц не разбирается в воздухоплавании и не знает, что снижение почти на десять тысяч футов в незнакомой зоне над гористой местностью сопряжено с риском. О чем она думает в таком случае?

О чем думает Елена Фритц за минуту до смерти?

В кабине звучит сигнал тревоги: «Опасная близость к земле», – говорит электронный голос. Но Елена Фритц его не слышит: там, где она сидит, не слышны сигналы тревоги и предупреждения об опасной близости горы. Экипаж добавляет мощности, но не отклоняет рули высоты. Самолет немного задирает нос. Но этого недостаточно.

– Черт, – говорит пилот. – Выше, парень, выше.

О чем думает Елена Фритц? О Рикардо Лаверде? О предстоящих праздниках? О своих детях?

– Черт, – повторяет капитан, но Елена Фритц его не слышит. У Елены Фритц и Рикардо Лаверде есть дети? Где они сейчас, если есть, и как изменилась их жизнь, когда исчез их отец? Им сказали, куда он делся, или они выросли, окруженные паутиной семейной лжи, выдуманных мифов и перепутанных дат?

– Выше, – говорит капитан.

– Все в порядке, – отвечает второй пилот.

– Выше, – повторяет капитан. – Тихонько, тихонько.

Автопилот отключен. Штурвал дрожит в руках пилота – признак, что скорости самолета недостаточно, чтобы удержать его в воздухе.

– Еще выше, еще выше, – говорит капитан.

– Хорошо, – отвечает второй пилот.

И снова капитан:

– Выше, выше, выше.

Снова звучит сирена.

Раздается неуверенный вскрик или что-то похожее на вскрик. Звук, который я не могу, никогда не мог разобрать: что-то нечеловеческое или даже сверхчеловеческое, звук угасающих жизней и в то же самое время скрежет разрушающихся материалов. Это звук падающих с высоты вещей, прерывистый и одновременно бесконечный, он раздается в моей голове с того самого дня, как я впервые его услышал, и не подает никаких признаков того, что собирается уйти, он навсегда застрял в моей памяти, висит там, как полотенце на вешалке.

Этот звук – последнее, что доносится из кабины пилотов рейса 965.

Звук, а затем запись обрывается.

* * *

Я долго приходил в себя. Нет ничего более непристойного, чем подсматривать за последними секундами чужих жизней: они должны быть тайными, неприкосновенными, они должны уйти с теми, кто уходит, и все же там, на кухне старого дома в Ла-Канделарии, последние слова погибших пилотов стали частью меня, хотя я не знал и до сих пор не знаю, кто были эти несчастные, как их звали, что они видели, когда смотрелись в зеркало; эти люди, в свою очередь, никогда не знали меня, и все же их последние минуты теперь принадлежали мне и будут принадлежать всегда.

По какому праву?

Ни их жены, ни матери, ни отцы, ни дети не слышали тех слов, которые слышал я, и, возможно, они прожили эти два с половиной года, гадая, что сказали их муж, отец, сын перед тем, как врезаться в склон горы Эль-Дилувио. А я, не имевший никакого права это знать, теперь знал: те, кому принадлежали голоса, ни о чем не подозревали. И вот о чем я подумал: у меня не было права слышать эту смерть, потому что мужчины, погибшие в самолете, мне чужие, и женщина, которая сидела в салоне, никогда не станет одной из моих мертвых.

И все же эти звуки уже стали частью моей слуховой памяти. Когда пленка замолчала, когда звуки трагедии сменились помехами, я понял, что предпочел бы не слышать ее, но моя память будет продолжать слушать ее вечно.

Нет, это были не мои мертвые, и у меня не было права подслушивать их разговор (как нет его, наверное, и воспроизводить в этом рассказе, без сомнений, с некоторыми неточностями), но слова и голоса мертвых уже поглотили меня, как омут проглатывает усталое животное.

У записи было также свойство менять прошлое, поскольку слезы Лаверде больше не были прежними, они не могли остаться такими же, как в Доме поэзии: у них появилась материальность, которой раньше не хватало просто из-за того, что теперь я знал, что именно услышал он, сидя на мягком кожаном диване в тот вечер. То, что мы называем опытом, – это не перечень наших страданий, а сочувствие, которому мы учимся, переживая чужую боль.

Со временем я больше узнал о черных ящиках. Что они не черные, а оранжевые, например. Я знаю, что они установлены в хвостовом оперении самолетов – конструкции, которую мы, профаны, называем хвостом, – потому что там у них больше шансов сохраниться при аварии. И да, я знаю, что черные ящики не разбиваются: они выдерживают давление 2250 килограммов и температуру до 1100 градусов по Цельсию. Когда они падают в море, активируется передатчик; черный ящик передает сигналы в течение тридцати дней. За это время власти должны его найти, выяснить причины аварии, убедиться, что ничего подобного больше не повторится, но, похоже, никто не принимает во внимание, что черный ящик может попасть куда-то еще, в посторонние руки. И все же именно это произошло с черным ящиком рейса 965: в результате каким-то таинственным образом образовалась черная кассета с оранжевой наклейкой, прошедшая через руки двух человек, прежде чем стать частью моих воспоминаний. И вот оказалось, что это устройство, изобретенное как электронная память для самолетов, в конечном итоге стало неотъемлемой частью моей памяти. Оно со мной, и я ничего не могу с этим поделать. Забыть его невозможно.