– Не знал, что пчелы различают цвета, – заметил я, но она уже надевала мне на голову белую шляпу и объясняла, как завязывается нейлоновая маска. Просунув лямки под моими руками, чтобы завязать их на спине, она обняла меня, как пассажир мотоциклиста; мне понравилась близость ее тела (даже показалось, что я почувствовал давление ее груди), понравилась уверенность, с которой действовали ее руки, твердо и бесцеремонно касаясь моего тела. Она достала откуда-то еще пару белых шнурков, привстала на колено, перевязала мои штанины и сказала, бесстыдно глядя в глаза:

– Чтобы они не укусили вас в самое чувствительное место.

Затем она вручила мне какую-то штуковину желтого цвета, что-то вроде мехов с металлической бутылкой, а себе в карман положила красную кисточку и предмет, напоминающий стамеску. Я поинтересовался, как давно у нее это хобби.

– Никакое не хобби, – ответила она. – Я живу этим, мой дорогой. У меня лучший мед в наших краях, если вас не смущает, что я так говорю.

– Что ж, поздравляю. И давно вы собираете лучший мед в регионе?

Она рассказала мне это по дороге к ульям. И многое другое. Я узнал, например, как она поселилась в асьенде, это было единственное, что ей досталось в наследство.

– Родители купили эту землю, когда я родилась, – сказала она. И это было единственное, добавил я, что они оставили?

– Еще были кое-какие деньги, – сказала Майя, – но я их потратила на адвокатов.

– Адвокаты дороги, – заметил я.

– Нет, – возразила Майя, – они как собаки: нападают, когда чувствуют запах страха. Я была очень неопытна, когда все началось. И окажись кто-то из них менее честным, могла бы все потерять.

Как только она достигла совершеннолетия и получила возможность самой распоряжаться своей жизнью, она собралась покинуть Боготу и сделала это, когда ей еще не было и двадцати, бросив учебу и повздорив из-за этого с матерью. К тому времени, когда судебное решение о наследстве наконец вступило в силу, Майя жила здесь уже лет десять.

– Ни разу не пожалела, что уехала из Боготы, – сказала она. – Я не могла там больше, ненавижу этот город. И ни разу не возвращалась, даже не знаю, как там сейчас, может, вы расскажете. Живете в Боготе?

– Да.

– И никогда не уезжали?

– Никогда. Даже в худшие годы.

– Я тоже. Все повидала.

– С кем вы жили?

– Конечно, с мамой, – ответила Майя. – Странная жизнь, если подумать, только мы вдвоем. Затем каждая из нас выбрала свой путь, знаете, как это бывает.

В 1992 году она поставила в Лас-Акасиас первые ульи – неожиданное решение для человека, который, по ее собственному признанию, тогда знал о пчеловодстве не больше меня. Те ульи просуществовали всего несколько месяцев: Майя не смогла разрушать соты и убивать пчел каждый раз, когда она собирала мед и воск, ей втайне казалось, что выжившие пчелы разнесут весть об этом по всем окрестностям, и однажды, когда она вздремнет в гамаке у бассейна, на нее обрушится облако жалящих мстителей.

Она обменяла четыре простых улья на три других со съемными сотами, и ей больше не приходилось убивать пчел.

– Но с тех пор прошло уже семь лет, – заметил я. – Неужели вы ни разу так и не были в Боготе за все это время?

– Несколько раз. Встречалась с адвокатами. Искала эту даму, Консуэло Сандоваль. Но ни разу не ночевала в Боготе, даже до вечера не оставалась. Не могу там находиться больше нескольких часов.

– И предпочитаете, чтобы гости приезжали к вам.

– Никто не приезжает. Но да, так оно и есть. Поэтому и попросила приехать вас.

– Понимаю, – сказал я. Майя повернулась ко мне.

– Да, я думаю, вы меня понимаете, – сказала она. – Особенность нашего поколения, видимо. Тех, кто вырос в восьмидесятые, верно? У нас особые отношения с Боготой, и мне не кажется, что это нормально.

Последние звуки этой фразы утонули в пронзительном жужжании. Мы находились в нескольких шагах от пасеки. Местность там шла немного под уклон, сквозь маску мне было плохо видно, куда я иду, но все же мне открылось лучшее зрелище в мире: человек, который хорошо делает свою работу.

Майя Фритц подвела меня за руку к ульям и знаками попросила бутылку, которую я нес. Она подняла ее до уровня лица, проверила, работает ли окуриватель, и белый дым взлетел и растворился в воздухе, как призрак. Майя вставила горловину в отверстие в первом улье и снова сжала желтые бока окуривателя, один, два, три раза, наполнила улей дымом, а затем сняла крышку, чтобы обработать его изнутри. Я отступил на шаг и инстинктивно закрыл лицо рукой; но вместо революционно настроенных пчел, в истерике вылетающих жалить все, что попадется им на пути, увидел нечто совершенно противоположное: они сидели друг на друге и были спокойны и неподвижны. Затем жужжание стихло: казалось, было видно, как замирают пчелиные крылья и перестают вибрировать их черные и желтые пояски, как если бы у пчел сели батарейки.

– Чем это вы их? – спросил я. – Что в этой бутылке?

– Древесная стружка и коровий навоз, – ответила Майя.

– Дым усыпляет их? Что они чувствуют?

Она не ответила. Обеими руками подняла первую рамку сот, резко встряхнула ее, и одурманенные, спящие или сбитые с толку пчелы попадали в улей.

– Дайте мне кисточку, – попросила Майя Фритц и осторожно смела ею тех упрямиц, которые прилипли к меду. Некоторые пчелы, любопытствуя или опьянев, забирались на ее пальцы, ползли по мягким ворсинкам кисточки, и Майя смахивала их легким движением. «Нет, милая, – говорила она, – иди домой». Или: «Ну-ка слезай, сегодня играть не будем».

Та же процедура – извлечение рамок, освобождение пчел, ласковые диалоги – повторилась в других ульях, при этом Майя Фритц смотрела во все глаза и, конечно же, мысленно отмечала все, что видела и что мне, профану, было недоступно. Она переворачивала деревянные рамки, осматривала их со всех сторон, пару раз снова применила окуриватель, как будто опасалась, что какая-нибудь недисциплинированная пчела проснется раньше времени, а я воспользовался этим, снял перчатку и сунул руку в холодный пахучий дым, чтобы узнать о нем побольше: его запах оказался скорее древесным, чем навозным, и сохранился на коже почти до вечера. С этим запахом теперь навсегда связан в памяти наш долгий разговор с Майей Фритц.

Когда ульи были проверены, а окуриватель, кисточки и стамеска вернулись на свои места в сарае, Майя пригласила меня домой отведать молочного поросенка, которого, как оказалось, ее прислуга готовила для нас все утро. Первое, что я почувствовал в доме, – мгновенное облегчение: тело свыклось с полуденным зноем, но только ощутив прохладу и свежий воздух, наконец осознало, как настрадалось в комбинезоне, перчатках и маске. Моя спина взмокла от пота, рубашка прилипла к груди, а все тело взывало о помощи.

Два вентилятора на потолке, один в гостиной, другой в столовой, яростно вращались.