отличался от других, ему подобных, в части «контингента». Может быть, процент «политических» был тут чуть выше среднего по области – не зря, наверное, на сей счет бродили смутные, но устойчивые слухи среди местных жителей, да и среди самих воспитанников тоже. Однако пропорция в любом случае не тянет на экстраординарную, особую, исключительную.

Напрашивается другое объяснение. Так называемых детей врагов народа было по-прежнему слишком много в стране, поэтому при любой схеме распределения по детдомам они неизбежно образовывали какую-то прослойку, всячески маскируемую и нивелируемую администрацией. И в этом нивелировании, кстати, можно усмотреть отличие послевоенной практики от того, что происходило с «детьми врагов народа» приблизительно десятилетием ранее, на пике Большого террора.

Тогдашнее положение дел представлялось органам госбезопасности до такой степени тревожным и выходящим из-под контроля, что 20 мая 1938 года был издан приказ НКВД СССР № 00309 «Об устранении извращений в содержании детей репрессированных родителей в детских домах», подписанный заместителем наркома Михаилом Фриновским. Это по-своему удивительный документ, ощутимо нервический даже по стилю – с экспрессивным описанием ряда «недопустимых случаев», которые сами по себе ужасны, однако ни в какую внятную схему не укладываются.

В том приказе требование «обеспечить правильный режим воспитания детей репрессированных, своевременно пресекая имевшие место издевательства над детьми, также попытки воспитательского состава детдомов создавать враждебную обстановку вокруг детей репрессированных» соседствовало с указанием «устранить привилегированное положение, созданное в некоторых домах для детей репрессированных родителей в сравнении с остальными детьми». Похоже на то, что посредством этого документа, внутренне довольно противоречивого, руководство НКВД пыталось как-то обуздать массовую истерию по поводу «изменников родины», перекинувшуюся уже и на их малолетних отпрысков, и одновременно пресечь «излишнее», неуместное и подозрительное, сострадание к ним.

Иными словами, подразумевалось, что «дети репрессированных» должны окончательно раствориться среди прочих детдомовцев и перестать вызывать к себе особое отношение, в чем бы оно ни выражалось (про «политику диссоциации» мы уже говорили выше). Хотя внедряемое уравнивание имело, конечно, свои пределы: в том же приказе звучало требование «немедленно обеспечить оперативное агентурное обслуживание детских домов, в которых содержатся дети репрессированных родителей».

Нет сомнений, что и в 1940–1950‐е годы за такими детьми осуществлялся пригляд со стороны территориальных органов внутренних дел. И руководителей воспитательных учреждений по-прежнему обязывали регулярно отчитываться по данному вопросу: мол, что там и как с «детьми врагов», нет ли тревожных сигналов и симптомов. Скорее всего, руководители эти давали подписку о неразглашении секретов подобного свойства.

Когда писалась наша книга, автор неоднократно беседовал с Владимиром Васильевичем Климовым – другом всей жизни Юрия Ларина, физиком-ядерщиком. Их тесное знакомство началось как раз в Средней Ахтубе: Володя был сыном Августы Сергеевны Климовой, назначенной в 1949‐м директором здешнего детского дома. Дружба эта и потом никогда не прерывалась. Вот, казалось бы, редкая возможность для бывшего воспитанника из числа «политических» – спустя годы выведать у близкого товарища, раздобыть, можно сказать, из вторых рук хотя бы косвенную информацию про давнишние тайны, про надзор и секретное делопроизводство, про свой персональный статус в невозмутимых чекистских глазах… Но нет. Климов и самому Ларину так объяснил в свое время, и недавно повторил в подробном интервью: мама никогда и ничего об этом не рассказывала. Никогда и ничего, кроме редких и не слишком ясных обмолвок. Одно можно утверждать с уверенностью: Августа Сергеевна, зная подоплеку, тем не менее привечала у себя в доме воспитанника Юру Гусмана и поощряла их дружбу со своим сыном.

Впрочем, история тесных отношений Юры с семьей Августы Климовой относится уже к старшим классам школы, но и до того детдомовская жизнь не казалась ему кошмаром. И позднее, во взрослые годы, не казалась тоже. Через все воспоминания о той поре у него сквозили главным образом светлые чувства – в частности, признательность воспитателям. Нет, разумеется, тут было не казенное «спасибо за наше счастливое детство»: с чего бы вдруг всплыть подобным интонациям в рассказах не молодого уже художника, многое испытавшего и понявшего? Звучала благодарность конкретным людям – хотя и без подробного психологического разбора, почему каждый из них в отдельности и все они вместе поступали по-человечески. Юрий Николаевич так говорил о них спустя десятилетия:

Эти люди были для меня роднее, чем мама. Это очень странно. Они были хорошие люди, добрые. Все. Доброта как-то откликается в сердце.

Было бы опрометчиво, конечно, делать обобщения, основываясь на отдельном случае. К тому же встречаются свидетельства об обратном – как немилосердно, грубо и порой жестоко обходились в детских домах сталинской поры с воспитанниками в целом и с «детьми врагов» в особенности. Но все же нельзя утверждать, что ситуация в Среднеахтубинском детском доме оказалась каким-то невероятным исключением из общего ужасающего правила.

У автора книги была возможность расспросить про детдомовские годы другого ребенка из семьи «изменников родины» – Нонну Михайловну Скегину, ставшую впоследствии, в 1960‐х, завлитом у театрального режиссера Анатолия Эфроса. В 1938 году после ареста родителей она в семилетнем возрасте оказалась в детском доме в городе Кузнецке Пензенской области, где оставалась до 1945-го, вплоть до возвращения в Москву к родственникам матери. Так вот, в ее рассказе тоже звучала признательность воспитателям, и в целом тот период своей биографии, несмотря на тягостные детали, она вспоминала с добрым чувством:

Хотя образование в школе давали плохое, читала я там мало, но были друзья и подруги, с которыми мы потом дружили всю жизнь. И вообще была атмосфера большой, прекрасной семьи. Мы говорили, что у нас лучше, чем у Макаренко.

Нонна Михайловна скончалась в сентябре 2018 года.

А вот слова упоминавшейся уже Тамары Сергеевны Шульпековой об их послевоенной жизни в Средней Ахтубе:

Этот детский дом мы все вспоминаем с большой теплотой. Воспитатели и руководители у нас были очень хорошие. Не знаю, как мальчишки, а за девчонок могу сказать, что никогда мы не слышали ни криков, ни одергиваний. Среди девчонок была очень спокойная атмосфера, мы друг друга жалели, помогали.

И еще одна цитата из интервью с ней:

Хотели меня удочерить, но, слава богу, не удочерили. Я рада, что попала в детский дом. Там было воспитание. А так еще неизвестно, в какую семью я бы попала. Благодарна судьбе, что у меня сложилось именно так.

Личные свидетельства детдомовцев заставляют вспомнить о тексте, который нельзя назвать документальным – но и сугубо художественным вымыслом тоже нельзя, наверное. В пьесе Александра Володина «Старшая сестра» (был такой знаменитый спектакль в БДТ у Георгия Товстоногова, а потом еще и кинофильм с Татьяной Дорониной в заглавной роли) есть монолог Нади, адресованный ее