сестре Лиде, где содержится эмоциональное, приподнятое описание их прежней детдомовской жизни. Позволим себе привести фрагмент.

Помнишь, как мы жили в детском доме? Ты ничего не помнишь, это ужасно. Там все жили как при коммунизме. Один раз воспитатели хватились – в столовой нет корок от мандаринов. Оказывается, старшие не едят, оставляют мандарины младшим. (Все с большим возбуждением, с тоской.) А помнишь? В коллективе плохое настроение – трубить общее собрание! Помнишь, как ты упала, у тебя было сотрясение мозга, в день нашей годовщины. Совет решил: отставить праздник! Не может быть в одном доме горе и радость. Дежурство по тишине. Бюллетень здоровья каждые три часа. Четырнадцать дней без памяти! Первое слово: «Хочу клюкву». Сообщение по радио: «Хочет клюкву». Все друг друга поздравляют. Постановление десять процентов заработка на подарок врачу. Встреча под оркестр. Помнишь, каждый месяц день рождения. Ляля, Лена, Леля, Лиля, Лида – все на букву «л», все вместе, какая разница!

Как ни парадоксально, наименее убедительными здесь выглядят мандарины – трудно предположить, откуда бы им взяться в Омске в военные годы (этот хронотоп отчетливо задан в пьесе). Тем более чуть ли не на соседней странице проскальзывает такой обмен репликами: «Лида. Что читаешь? – Надя. „Робинзона Крузо“ – Лида. Нам ее во время войны читали – как он пищу себе добывал, очень было злободневно». Тут на стыке можно процитировать опять же Тамару Шульпекову, вспоминающую свой первый детдомовский «сезон» (осень 1944‐го – зима 1945‐го; Юра Гусман тогда еще жил с семьей в Сталинграде):

В Заплавном было мало еды, мы сами что-то старались себе добывать. Ходили на речку, ловили мальков, сушили их и ели. Мальчишки по огородам лазили. А в Средней Ахтубе нам помогал местный плодоовощной завод, это было заметно. Рыбий жир нам сразу стали давать, от которого мы носы воротили, хоть были все очень исхудавшие.

Словом, мандарины в пьесе кажутся все же анахроническим перебором (хотя мало ли как могло выйти в неожиданном реальном эпизоде, который, вероятно, был известен Александру Володину). А вот все остальное как раз похоже на правду – пусть даже слегка утрированную для театральных подмостков. Разве что детсоветы начали входить в полную силу уже после войны, о чем говорится в исследовании современного историка Андрея Славко «Детские дома и школы для детей-сирот в России в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период». Славко пишет:

Отличительной особенностью второй половины 1940‐х от первой является возрастание роли общественного самоуправления в виде общих собраний воспитанников и детских советов.

Это как раз тот микроклимат, в котором обитал воспитанник Юра Гусман.

Вот еще один фрагмент из устных мемуаров Тамары Сергеевны Шульпековой, раз уж речь зашла про условия существования детдомовцев:

Мы дежурили по кухне, приходили рано утром, резали хлеб. Сами взвешивали хлеб, каждому нарезали положенную порцию с точностью до грамма. А Клавдия Михайловна (Кремнева, первый директор детского дома. – Д. С.) тоже приходила каждое утро на кухню – проверяла, сколько масла в кашу кладут и тому подобное, все контролировала. Хлеб мы так взвешивали долгое время: если вдруг меньше необходимого получался кусочек, то довесочек клали. Привыкли к этой нужде. А потом, в 47‐м или в 48‐м, разрешили класть хлеба больше, без строгого счета. За столами у нас сидели по четыре человека – и однажды мы приходим, а на тарелках лежит хлеб не по кусочку на каждого, а больше, по три, наверное. Мы смотрели и не верили глазам. Что, можно взять больше одного куска? Говорят: можно, ешьте, сколько хотите. Это запомнилось на всю жизнь.

А вот так Владимир Климов рассказывал о времени чуть более позднем – самом конце 1940‐х и начале 1950‐х. Здесь уже возникает едва ли не дословная перекличка с монологом из пьесы:

В детдоме мама ввела обычай: в конце каждого месяца отмечали дни рождения за месяц. Мама показывала, как готовить торты, воспитанники сами это делали. Помню, «наполеон» готовили и даже мороженое. У нас был детсовет, который решал многие вопросы, распределяли подарки от шефов, чтобы никто не оказался обижен. Старшие воспитанники шефствовали над младшими. Руководители даже помогали деньгами от продажи свинины или продуктами тем, кто уже выпустился из детдома и где-то учился. Мама устраивала так, чтобы все, кто учился в техникуме или институте, могли приехать на каникулы и два месяца бесплатно жить и питаться у нас в детдоме.

Заодно уж, к вопросу о рационах питания (и ради объективного снижения патетической благости): тот же Владимир Климов со слов матери, Августы Сергеевны, поведал про такой эпизод. Дело было в 1952 году:

К нам приехал Александр Шелепин, будущий «железный Шурик» (тогда первый секретарь ЦК ВЛКСМ, впоследствии председатель КГБ СССР. – Д. С.). Его отвели в столовую, он попробовал еду, говорит: ну, более или менее, хотя можно бы и получше. Мама ему говорит: знаете, сколько денег выделяется на питание одного воспитанника в день? Тот отвечает: нет, не знаю. Мама: чуть больше 7 рублей (в ценах 1952 года, после 1961‐го это 73 копейки. – Д. С.). Не разгуляешься, конечно. Но мы не голодали.

В общем, и так очевидно: никакой сиротский приют по определению не может походить на рай земной – особенно если речь про советский детдом в первые послевоенные годы. И не очень-то просто выбрать некую усредненную интонацию для описания того уклада. Из сегодняшнего времени, если вникнуть, он выглядит слоистым, отчасти разнородным и даже эклектичным, как бы ни велики были тогда старания сверху все унифицировать, регламентировать и благоустроить. «Палочки должны быть попендикулярны», и схематически вроде бы так и выходило, но в деталях хватало различной «кривизны» – и в лучшем, и в худшем смыслах.

* * *

Образцовая, по-своему даже идеальная интонация для рассказа о детских домах возникает, например, в документальном киноочерке «Дети Сталинграда», снятом на Нижне-Волжской студии кинохроники в 1950 году. Юры Гусмана в кадре там нет, да и Среднеахтубинский детский дом тоже не попал в объектив, зато весьма наглядно на местном материале представлен пропагандистский жанр «Родина стала их матерью».

Можно сказать, этот 10‐минутный очерк не содержит прямого вранья. Видеоряд кое-где сугубо хроникальный, а местами все же явно постановочный, но в пределах правдоподобия – без сочиненных декораций и привлеченной массовки. Закадровый текст стилистически невыносим, конечно (под звуки фанфар важный дикторский голос произносит мучительно темперированные фразы наподобие «весь народ заботится об этих детях – оберегает, воспитывает, учит» или еще «стройными рядами входят в город наследники, молодые хозяева Сталинграда»), однако приведенные в киноочерке факты в целом