Рядом со мной появилась пани Мария.

— Вы понимаете в медицине? Идемте. Она умирает. Ее ударили ножом… Вы понимаете в медицине?

Амелия лежала на диване, головой на подушке, а в комнате было полно народа — та семья беженцев, прислуга… Неподвижность этих людей поразила меня, от них тянуло бессилием… тем же, которое часто проступало во Фридерике… Они отступились от нее и оставили ее, чтобы она сама справилась со своей кончиной. Они уже только ассистировали. Ее профиль окаменело выступал, как горный хребет, а рядом Вацлав, Фридерик, Ипполит — стояли… Долго ли она будет умирать? На полу таз с ватой и кровью. Но тело Амелии не было единственным телом, лежащим в этой комнате, там, на полу, в углу, лежало другое… и я не знал, что это за тело, откуда оно взялось, я не мог разглядеть, кто там лежит, но в то же время меня не оставляло смутное ощущение чего-то эротического… что сюда примешивалось нечто эротическое… Кароль? Где Кароль? Опершись рукой о спинку стула, он стоял, как и все, Геня же стояла на коленях, положив руки на кресло. И все обращены были к Амелии настолько, что я не мог поближе рассмотреть то тело, добавочное и нежданно-негаданное. Никто не двигался. Но все с напряжением присматривались к ней, и в их лицах читался вопрос — как она умрет, — так как от нее следовало ожидать более достойной кончины, чем заурядные смерти, и этого ждал от нее ее сын, и Ипполит, и Геня, и даже Фридерик, который не сводил с нее глаз. Парадоксально, что они требовали действия от человека, который застыл в бессильной неподвижности, однако лишь она единственная была здесь призвана к действию. И она знала об этом. Вдруг жена Ипполита выбежала и вернулась с распятием, и это было как призыв к действию, адресованный умирающей, а у нас спала с сердца тяжесть ожидания — теперь мы уже знали, что скоро начнется. Пани Мария с крестом в руке стояла у дивана.

И здесь произошло нечто настолько скандальное, что, несмотря на всю тонкость нюансов, подействовало как шок… Умирающая, едва скользнув взглядом по кресту, обратила глаза в сторону Фридерика и соединилась с ним взглядом — вот уж это было немыслимо, никому бы в голову не пришло, что случится подобное — игнорирование креста, который в руках пани Марии выглядел совершенно лишним, — именно это игнорирование придало взгляду Амелии, устремленному на Фридерика, столько значения. Она не спускала с него глаз. Несчастный Фридерик, захваченный врасплох взглядом умирающим, а значит, и опасным, застыл и, побледнев, встал чуть ли не по стойке «смирно» — они смотрели друг на друга. Пани Мария продолжала держать крест, но шли минуты, а он не находил применения — это скорбное, безработное распятье. Неужели для этой святой в час ее смерти Фридерик оказался важнее Христа? Неужели она действительно была в него влюблена? Но это была не любовь, здесь дело шло о чем-то еще более личном, эта женщина видела в нем судью — она не могла смириться с тем, что умирает, не убедив его в самой себе, не доказав, что она не менее, чем он, «радикальна», так же значительна, внушительна как явление, не менее весома. Настолько она считалась с его мнением. Однако то, что она не к Христу обращалась за признанием и одобрением своей экзистенции, а к нему, смертному, хотя и наделенному необыкновенным интеллектом, было немыслимой для нее ересью, отречением от абсолюта в пользу жизни, признанием, что не Бог, а человек должен быть судьей человека. Тогда я, наверное, не понимал происходящего настолько ясно, однако у меня мурашки побежали по телу от этой концентрации взгляда на человеческом существе, в то время как Бог в руках Марии оставался просто незамеченным.

Ее умирание, которое совсем не продвигалось вперед, под давлением нашей сосредоточенности и ожидания с каждой минутой становилось все более напряженным — это мы заряжали ее своим напряжением. Я достаточно хорошо знал Фридерика, чтобы опасаться, что он, перед которым происходило нечто столь специфическое, как человеческая смерть, не выдержит и совершит какую-нибудь бестактность… Он стоял, как в карауле, как в костеле, и единственно, в чем его можно было упрекнуть, так это в том, что периодически и невольно он отводил глаза от Амелии, чтобы взглянуть в глубь комнаты, туда, где лежало то, другое, таинственное для меня тело, которое я, впрочем, не мог хорошенько разглядеть со своего места; однако все учащающиеся выпады глаз Фридерика привели к тому, что я решил посмотреть… и приблизился к тому углу. Каков же был мой испуг, а может быть, смятение, когда я увидел (юношу), стройность которого была повторением стройности (Кароля). Он лежал и был жив, и, более того, был воплощением золотого очарования блондина с темными огромными глазами, а смуглый темный оттенок его кожи терялся в дикости скрюченных на полу рук и босых ног!

Дикий, хищный блондин, босой, деревенский; но излучающий очарование — сказочный грязный божок, который манил здесь, на полу, своими терпкими прелестями. Это тело? Это тело? Что означало здесь это тело? Почему он здесь лежал? Да… это было повторение Кароля, но на несколько тонов ниже… и внезапно в комнате молодость усилилась не только количественно (ведь одно дело — двое, а другое — трое), но и качественно стала иной, более дикой и низменной. И сразу же, как по закону отражения, ожило тело Кароля, окрепшее и напрягшееся, и Геня пусть благочестивая и коленопреклоненная, но и она свалилась со всей своей лилейностью в омут греховных и тайных сделок с этими двоими. Одновременно и умирание Амелии подверглось осквернению, оно стало каким-то подозрительным — что-то объединяло ее с этим юным деревенским красавчиком, почему этот (юноша) припутался к ней в час ее кончины? Я понял, что эта кончина происходит при двусмысленных обстоятельствах, намного более двусмысленных, чем может показаться.

Фридерик, который, забывшись, сунул руку в карман, немедленно вынул ее и опустил руки по швам.

Вацлав стоял на коленях.

Пани Мария неутомимо держала крест, потому что ничего другого не могла — отложить крест в сторону было просто невозможно.

Палец Амелии дрогнул, и поднялся, и поманил… он манил и манил… Фридерика, который подходил медленно и осторожно. Палец Амелии заставил его наклониться к ней, и тогда она неожиданно громко сказала:

— Прошу вас не уходить. Вы увидите. Я хочу, чтобы вы видели. Все. До конца.

Фридерик поклонился и отошел.

Только тогда она обратилась к кресту и, наверное, стала молиться, если судить по дрожи, пробегавшей временами по ее губам, — наконец-то все шло, как нужно, крест, ее молитва, наша сосредоточенность, — продолжалось это бесконечно долго, и лишь течение времени было единственной мерой ревностности этих молитв, нескончаемых, обреченных кресту. И эта неподвижная, уже почти мертвая, но вибрирующая концентрация, разрастаясь во времени, возвышала и освящала ее, в то время как Вацлав, Ипполит с женой, Геня, прислуга вторили ей на коленях. Фридерик тоже опустился на колени. Но впустую. Ведь, несмотря ни на что, несмотря на ее растворение в кресте, в силе оставалось ее требование, чтобы он все видел. Зачем ей это нужно? Чтобы обратить его последним предсмертным усилием? Чтобы показать ему, как умирают по-католически? Чего бы она ни хотела, но Фридерик, а не Христос, был здесь последней инстанцией; если она молилась Христу, то для Фридерика, и не помогло его падение на колени, это он, а не Христос, превращался в высшего судию и Бога, ибо для него свершалась эта смерть. Какая все же неловкая ситуация — и меня не удивило, что он спрятал лицо в ладони. Тем более что текли минуты и мы знали, что с каждой минутой уходит ее жизнь, — но она продолжала молитву именно для того, чтобы молитва натянулась как струна, до крайности. И снова поднялся ее палец и поманил на этот раз сына. Вацлав подошел, обнимая Геню. Палец указал прямо на них, и она торопливо сказала: