«Ты хорошо сделал, что пришел. Потому что я знаю, что ты пришел, даже если к твоему приходу я уже тихо-мирно склею ласты. Я уверен, что тебе не терпится узнать, как я добился таких ошеломляющих результатов на своем поприще. Твое любопытство я удовлетворю по полной программе, но лечить от бессонницы заунывными лекциями не буду. Вместо этого я предоставлю тебе уникальную возможность продолжить мое дело, обучившись ему самостоятельно, причем, в отличие от меня, ты будешь освобожден от трудоемкой процедуры постижения моей науки с азов, сразу же приступив к увлекательной практической стороне. У меня под кроватью ты найдешь ампулу со светло-бурой жидкостью. Я знаю, тебе это ни о чем не скажет, но это не что иное, как концентрированный раствор мутировавших катехоламинов, великолепно взаимодействующий с железами внутренней секреции человека, а также расщепляющий синапсы нервной системы, способствуя высвобождению структурно преобразованного парадреналина. Вещество это при попадании в организм, разносясь по нему с кровью, разжижает внутренний слой плоских клеток артерий и микротрубочки аксонов. Для введения в организм раствора тебе понадобится не более двух кубических миллиметров (в твоем распоряжении – десять). Приготовься запастись шприцом подлиннее, для этой цели лучше сплавь две или три иглы от 0,8 миллиметров диаметром. 1,6 кубиков вводится непосредственно в мозговое вещество надпочечников, оставшиеся 0,4 – в зрительные бугры промежуточного мозга. По прошествии 192–240 часов готовый продукт выводишь через подвздошные артерии, там накопится необходимая тебе сыворотка объемом порядка 700 миллилитров, которая очень хорошо вступает в реакцию с водой, растворяясь в ней без остатка, причем на литр воды достаточно 0,5 миллилитра сыворотки. Предупреждаю, что организм может расшалиться и начнет самовыражаться, проявляя блевоту, но и это собери – в хозяйстве все пригодится. Ладно, с матчастью разобрались. Постигнешь все по ходу, стартовый материал у тебя есть. А теперь самое главное. Да будет известно тебе, мой друг, что то чудо, которое я изготовил, принеся в жертву собственное тело, ныне покоится в водах колодца на Новых Домах в милом нашему сердцу Мещерове. Я всей душой верю, что ты не подведешь меня и не пожалеешь себя и всех нам подобных ради нашей окончательной победы. Помни свою великую ответственность. Забери то, что я имею честь препоручить тебе, туда, куда ты направляешься. Искорени этот рассадник заразы, ибо ты таков же, как я, и грядущий исход твоей борьбы неразрывно связан с достойным принятием наследия. Ты уже приобщился. Другого выбора у тебя нет».

Окончив чтение этой околесицы, я вынес из нее только одно страшное признание, суть которого мне никак не хотелось переводить из вопроса в утверждение: «Что же это получается – он напоил их сывороткой, изготовленной путем растворения своих же эндокринной, кровеносной и нервной систем?!» От такого открытия начинало мутить, хотя поверить в истинность подобного тезиса было крайне сложно даже несведущему человеку. В дополнение к этому меня заставило не на шутку забеспокоиться, что Юрка тут концы отдает, а я, стало быть, явился исполнить его последнюю волю. Да откуда он вообще знал, что я приду? Значит, ему нечего было бояться, что дело его пропадет втуне. Он откуда-то черпал уверенность, что я буду в нужное время и в нужном месте… Я никак не мог собраться с мыслями, но чувствовал, что объяснение всему где-то уже на поверхности. Тогда я инстинктивным движением сунул листок в карман и снова взглянул на умирающего; и тогда буквально на одну десятую, а может, и сотую секунды я увидел, что его незакрывшийся глаз смеется бесстыдным, демоническим смехом, в злобном исступлении торжествуя победу в смертельной схватке. Я попятился назад и весь передернулся, когда мурашки, совсем как насекомые, в честь которых они названы, стали разбегаться по спине и рукам. Не желая больше встречаться с ним взглядом, я развернулся и хотел стремглав броситься вон, но почему-то наткнулся коленом на сундук и больно ударился об него. При мысли, что этот дом так просто меня не отпустит, на меня напал такой страх, что я забыл даже о том, как открывается дверь избы, и принялся неистово дергать за ручку, как будто собирался оторвать ее. Наконец, распахнул дверь ударом ноги и рванул на улицу; я хотел отбежать, как можно дальше, поэтому добрался аж до самой автобусной остановки на краю деревни. Там я встал, схватившись за железные прутья арматуры и стараясь внушить самому себе, что бояться нечего. Это просто грязный, зловонный, мерзопакостный кошмар, который легко развеять животворной явью. Я даже затруднялся ответить, что же конкретно заставило меня, как угорелого, выскочить из дома. Но потом вспомнил кое-что еще и понял, что испуг мой был опережающим – по-настоящему страшно мне должно было стать только сейчас. Этот человек на моих глазах доводил до ума то, к чему я притрагивался лишь в самых смелых мечтах. Но я отказывался поверить в мое родство с ним, на которое он указывал в записке, этого быть не могло, я полностью другой! И все же это обличение само по себе было не самым жутким во всей этой истории; от чего действительно становилось до слез обидно, так это от того, что Д. предстояло претерпеть ту же метаморфозу, какой подверглись незадачливые мещеровцы. И тут, вспомнив о них, я наткнулся на одну, первоначально от меня скрывшуюся закономерность: у всех людей, испытавших на себе влияние Юркиной отравы, имелись жены, семьи или, по крайней мере, постоянные сожители. Ну и само собой, все они были мужского пола. Я еще не торопился делать выводы, но внутренний голос подсказывал мне, что Юрий приговорил их за их идеально (на его взгляд) сложившуюся личную жизнь, да и вообще за соответствие их образа жизни традиционной формуле успеха. Рано было об этом говорить, но неизвестно что убеждало меня – над одинокими алкоголиками или уголовниками и просто неприспособленными к жизни это вещество силы не имеет. Такой сорт людей Юрия не раздражал, он даже был близок ему. Так стало быть, горе-химик, уподобляясь Ленину и Троцкому, расстреливавших не за контрреволюционную деятельность, а только за происхождение, образование и воспитание, установил критерии виновности по принципу благополучия/неблагополучия?… Доводом, склонявшим меня именно к такому решению шарады служило и то, что ему тогда невтерпеж было разузнать о моих делах на личном фронте. Он выведал, и у него сразу от одного места отлегло, но это еще не доказывает, что я такой же, как и он, и из меня получится столь же чудный материал для изготовления карательных помоев. Он велел мне забрать какую-то ампулу, да еще перенести ее куда-то, продолжив дело там, куда я направляюсь. Направлялся я, вестимо, в Москву, надо было доконать последний курс в институте, будь он неладен. Если я правильно понял, что из этого следует, то я уже в Москве, заручившись добровольной ассистенцией еще нескольких оглоедов (на сколько хватит вещества), должен был проделать с собой и своей командой все то же самое, что привело Юрия к отходу из бренного мира. Во мне медленно начала закипать злость на него и его полудурочный план не только за такую оценку моей личности, но и за то, что другу моему, отведавшему тухлой водицы тоже достанется ни за что, ни про что. Д. не был у него на прицеле, за это я мог поручиться, но слепому случаю было плевать на это и совершившегося не воротишь. Я вдруг почувствовал импульс тотчас же ринуться к Д. и выложить ему все, что мне известно, а заодно и то, что его теперь, возможно, ожидает. Но я быстро остыл; уж если бы я вздумал рассказывать ему обо всем, то хочешь не хочешь, а пришлось бы и себя впутывать, ведь чтобы придать своему рассказу хоть немного правдоподобности (ибо нести небылицы было бы бесполезно), надо было начинать с самого начала, так что любой дурак догадался бы, что в бумажке, являющейся вещдоком, упомянут именно я. Но даже если Д. поверит мне, как мы убедим в моей правоте остальных? Это было бы еще возможно, если бы все в округе не считали Юрку прирожденным дебилоидом, а поскольку этот предрассудок поколебать было уже нереально, то и наши с Д. показания, скорее всего, выглядели бы, как сказка, придуманная с тяжелой похмелухи. Кто бы там стал разбираться – просто решили бы, что мы сами укокали парня, инсценировав низкопробную трагикомедию с его смертным одром. Безнадежность моего положения делала для меня мысль о завтрашнем отъезде невероятно утешительной, хоть я и не отрицал все неприличие своего малодушия. Итак, я должен был по-тихому бежать, начхав на всех и вся и унеся с собой всю самую ценную информацию, – вот, что я должен был сделать. Даже если Юрец оставил еще какие-то улики (кроме пресловутой капсулы под кроватью), то его самого никто ни в чем не заподозрит, он – невинный агнец, виноватого будут тщетно искать в другом, не дай бог таковым назовут меня. Так что язык лучше прикусить, мое дело – сторона. Покрутившись еще немного возле остановки, я пошел домой и больше в тот день никуда не выходил. Спать я лег рано, хотя почти всю ночь не сомкнул газ; во-первых, хотелось перекусить, а почти вся нормальная еда закончилась, во-вторых, голову переполняли разные нехорошие думы. Все-таки, Юрий, при всем твоем тонком расчете, поступил ты глупо и опрометчиво, причем ты ухитрился не заметить и не понять этой опрометчивости даже перед лицом ее необратимых последствий. Свою молодую жизнь ты отдал на заклание детским комплексам, и ты ничем не лучше твоей легкомысленной сеструхи, потакающей всем прихотям ее избалованного чада. Умереть в двадцать пять лет в заброшенном гадюшнике – это, что ни говори, зрелищно, но ведь все можно было исправить без вреда для тебя и других, и никакой зрелищности не потребовалось бы, да и недостойная это награда тому, кто много страдал. А ты так хотел узаконить свое право страдать, так много на него поставил, таких немыслимых возможностей ждал от него! Ты думал, что по всем правилам оформленное разрешение на страдание откроет двери в неведомое элитарное общество, где визитной карточкой служат ущербность и ничтожество, где идиллия завистливой трусости собрала под свою сень все, что с брезгливым негодованием отвергли сильные, жизнелюбивые и здраво рассуждающие. Но ты, не представляя, что может быть прекраснее тебя, даже и не мыслил соревноваться с ними и в чем-либо их превзойти; нет, ты задумал просто низвести их до своего уровня, ибо ты был сам себе бог и царь, и ради этого не пощадил живота своего. Только от меня ты того же не дождешься, мы с тобой не одним миром мазаны.