спине своей вцепившийся судорожный взгляд и затаенное дыхание шурина. — Преступление совершаю, но что же делать?»

Откинулась дверца — серебром, золотом полыхнуло, вздрогнули, тонко зазвенели тысячекратно отраженные в зеркале задней стенки заморские бутылки хитроумных форм, добротно крякнули наши, неприхотливые, — ах! — екнуло в груди Георгия Николаевича, оборвалось и покатилось, покатилось... И надо же, именно в тот момент, когда ухватил Всеволод Петрович за тонкое горло и вытянул из бара бутылку «столичной», чистой, прозрачной, произведенной на экспорт, на благородный зарубежный вкус, а не для отечественных луженых глоток, в которые что ни лей, все сойдет, раздался в прихожей длинный радостно-требовательный звонок. Так звонят ожидаемые в доме гости, словно бы извещая: вы нас ждали? Ну вот и мы, радуйтесь!

— Вот уже и гости! — вздрогнул Всеволод Петрович и заспешил, заторопился в прихожую, дверцу бара оставив открытой, на ней бутылку «столичной». Вроде бы как забыл в спешке. Но... с другой стороны, как бы мог он на глазах Георгия Николаевича спрятать обратно бутылку, бар запереть? Ведь это унизительно.

Георгий же Николаевич, едва вышел профессор, ринулся, одним скоком, махом одним одолел пространство от двери до бара — бог мой! — откуда силы взялись! Ведь только что дрожал, едва стоял на подгибающихся ногах! Схватил бутылку, и торопясь, и от торопливости и страха не попадая рукой, отвинтил пробку и припал к горлышку обезумевшими губами, глотать стал жгучую влагу с шумом, с прихлебом, испуганно скосив глаза на дверь. А в прихожей голоса раздались, женский переливчатый смех. «Прошу, прошу, — говорил там Всеволод Петрович, — в гостиную, пожалуйста, проходите». И ясно было, что направив гостей, он сию минуту войдет в кабинет. Георгий Николаевич оторвался со стоном от бутылки и, затаив дыхание, чтобы не ворвался в горло воздух и не произвел бы с непрошедшей еще по нему водкой какой-нибудь взрывчатой смеси, стал тыкать в горлышко пробкой и все не попадал, все соскальзывала она и пролетала мимо. Приткнул кое-как, отринул от себя бутылку, поставил и тем же скоком вернулся на место к двери и затаился, прислушиваясь к производимому в себе алкоголем действию.

С одного взгляда заметил Всеволод Петрович, войдя, и ополовиненную бутылку, и косо посаженную пробку, и ставший бессмысленным взгляд шурина. Ничего не сказал, поморщился только и укоризненно посмотрел на Георгия Николаевича, однако на того уже не могли подействовать никакие укоризненные взгляды — туман, туман застлал ему очи, запорошил мозги; мир перекосился, сдвинулся и открылось ему совершенно не известное науке измерение.

— Хорошо, Георгий, ты иди... к себе.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! Сей момент! — покачнулся Георгий Николаевич, расплылся в бессмысленной улыбке, повернулся, ногу поднял, собираясь якобы рубануть гвардейским строевым шагом, но мир перед ним опрокинулся, и он шагнул в пустоту, в бесконечность.

* * *

От пьяного, короткого и оглушительного забытья, из пустоты и бесконечности явился Георгий Николаевич обратно в мир лежащим в парадном костюме на узкой холостяцкой кушетке в своей комнате. И мир этот предстал перед ним догоревшим, затухшим костерком в кромешной ночи: тьма окружала его, и только за окном еще что-то теплилось, тлело. В страхе приподнялся он на подгибающемся, нетвердом локте, словно инопланетянин, поводил в темноте глазами, нащупал тумбочку в изголовье, на ней ночник и с облегчением надавил кнопку. Вспыхнувший свет ночника вообще погасил всякие проблески за окном.

Тут дошло до него, что в прихожей уже давно трезвонит звонок, может быть, он именно и вернул его из небытия. Что? Где все, почему не открывают? День-то который? Который час? Кряхтя и стеная, поднялся Георгий Николаевич — и тут навалилось на него, перекосило ему физиономию, забухали в голове молоты, все же преодолел, зашагал, шатаясь, в прихожую и услышал доносившиеся из гостиной через закрытую дверь голоса, смех, посудное звяканье. «Ага, значит, гости еще здесь. Едят, пьют и веселятся, а меня оставили валяться и никто не вспомнил!» — пронеслась обидная мысль. Но и звонок продолжал заливаться и требовать.

— Кто там? — хрипло спросил Георгий Николаевич.

— Санслужба! — ответили за дверью. — Откройте!

«Какая, к черту, санслужба!» Который бы ни был час, понимал он, что времечко-то позднее для визитов какой-то там санслужбы. Однако дверь открыл и увидел гражданина в ватнике, в резиновых сапогах и низко надвинутой на лоб кепке. Из-под козырька ее непроницаемой жутью и давешним небытием глянули черные очки. В руке гражданин держал брезентовую сумку, в какой мастеровые люди носят инструменты.

— Там авария, — сказал мастеровой человек, махнув неопределенно рукой. — Нужно проверить.

Говорил он с присвистом, как бы с прихлебом, характерным для людей, лишенных передних зубов. И присмотревшись внимательнее, заметил Георгий Николаевич под черными очками тщательно замазанные жидкой пудрой синяки. Понятно, что и очки служили для их сокрытия, для камуфляжа.

«Экий подозрительный тип!» — подумал он.

«Экая пьяная рожа!» — в свою очередь подумал про него следователь по особо важным делам Виталий Алексеевич Блохин, входя бесцеремонно в квартиру. Он даже локтем слегка потеснил Георгия Николаевича.

И дверь в гостиную распахнулась в этот момент, выплеснув шум приглушенного ранее застолья, веселья, но не пьяного, не разухабистого, а сдержанного, интеллигентного, и выглянуло чуть разгоряченное лицо Марьи Антоновны. И, между прочим, следом, из-за головы ее, вылетела как стрела пущенная кем-то фраза: «В семнадцатом году власть взяли масоны!» Услышав ее, лжеводопроводчик дернулся и застыл, и ухо левое в сторону гостиной наставил. Ухо, кстати, тоже было распухшим и отливало сиреневым. При виде странной такой фигуры вытянулось лицо Марьи Антоновны.

— Кого ты привел в дом, сын! — трагически всплеснула она руками.

— Мама! — Георгий Николаевич гордо выпятил грудь. — Я никого не приводил в дом! Он сам пришел!

— Тих-хо, мамаша! — самозванец успокаивающе поднял руку, а рука-то белой оказалась, канцелярской, никак не могла она принадлежать мастеровому человеку. — Санслужба. Авария у нас там... Прощеньица просим. Где у вас тут ванна? Туалет? — сам и пошел в нужную сторону, не дожидаясь указаний.

Марья Антоновна сомнительно посмотрела ему вслед.

— Ты последи, Георгий! Как бы не упер чего!

— Я послежу, — сказал Георгий Николаевич, но сказал машинально, потому что самозабвенным взором окидывал в этот момент открывшееся за спиной Марьи Антоновны блаженство — развеселый стол, полный бутылок и всевозможных закусок: