«Клац, дзынь», — отозвался далекий флагшток.

Мэтт зашел к Рэйчел пожелать спокойной ночи и обнаружил, что она уже спит, завернувшись в розовое покрывало. В открытое окно веяло ночной прохладой.

Он придвинул к кровати кресло и осторожно сел, стараясь не скрипеть.

Рэйчел почти не делала перестановок в комнате после смерти матери. Спальня до сих пор выглядела детской; на окне висели кружевные занавески, на шкафу сидели плюшевые зверьки. Мэтт точно знал, что Рэйчел не выбросила ни одной старой игрушки. У нее в сундуке хранились мультяшные герои «Моего маленького пони» и «Джем» — полная коллекция, — миниатюрные кухонные плиты, телевизоры, холодильники; туда же был аккуратно уложен «Дом на колесах Барби», тоже собранный полностью. Сундук открывался редко, выполняя скорее роль святилища, посвященного то ли матери Рэйчел, то ли просто безмятежному детству. Этакое королевство забытых вещей.

Он посмотрел на дочь, и мысль о сундуке с игрушками вдруг повергла его в безутешную грусть.

«Рэйч, я бы отдал все, лишь бы вернуть то, что мир украл у тебя. Все, что он крадет и крадет».

Рэйчел повернулась на бок и открыла глаза:

— Папа?

— Да, Рэйч.

— Я слышала, как ты вошел.

— Просто хотел пожелать спокойной ночи.

— Энни останется?

— Вроде бы.

— Хорошо. Мне нравится видеть ее по утрам.

Рэйчел зевнула. Мэтт потрогал ее лоб. Чуть горячее нормы.

Она вдруг о чем-то задумалась:

— Папа? Все будет хорошо?

«Солги, — подумал Мэтт. — Солги так, чтобы она поверила».

— Да, Рэйч, — сказал он.

Дочь кивнула и закрыла глаза:

— Я тоже так думаю.

Он разложил в подвале кровать для Джима и Лиллиан. Оба то ли перебрали вина, то ли находились под иным «эфиром»; так или иначе, ехать домой они были не в состоянии.

«Я знаю, как они себя чувствуют», — подумал Мэтт. Как обернутые ватой. Бодрые и одновременно сонные. В студенческие годы он пару раз курил марихуану в комнате приятеля. Эффект был примерно тот же… его словно обволакивал защитный фосфоресцирующий туман, а когда он добирался до дома, постель будто колыхалась под ним.

В эту ночь он улегся в постель рядом с Энни.

Они давно не спали вместе, и теперь Мэтт задумался почему. Он скучал по ее присутствию, ее теплу и всему, что делало ее Энни. Она была миниатюрной, и вся ее пылкая энергия, вся загадочная молчаливость были тесно упакованы внутри тела. Она повернулась на бок и подобралась ближе; он обвился вокруг нее.

Мэтт испытывал чувство вины, когда впервые привел Энни домой, — повсюду еще ощущалось присутствие Селесты, Энни была в доме чужой, и Мэтт боялся, не оскорбляет ли это память его покойной жены. Реакцию Рэйчел он тоже не мог предугадать. Возможная вражда между Энни и дочерью была ужасной перспективой.

Но Рэйчел поладила с Энни, приняла ее без вопросов.

— Это потому, что она скорбела, — предположила потом Энни. — Скорбела по матери и, наверное, до сих пор скорбит. Но она не обманывает себя. Она отпускает ее. Понимает, что ничего плохого в моем появлении нет, ведь Селесту не вернуть. — (Мэтт скривился.) — Мэтт, а вот ты не любишь отпускать. Ты барахольщик. Копишь вещи и воспоминания. Твое детство. Этот город. Твои идеалы. Твой брак. Нет даже мысли о том, чтобы отказаться от чего-нибудь.

Это было правдой, но все равно бесило его.

— Я отказался от Селесты, — ответил он. — У меня даже не было выбора.

— Ты упрощаешь. С одной стороны, ты не должен полностью о ней забывать. В конце концов, она — часть тебя. С другой стороны, ты ничего не можешь поделать с тем, что она умерла. Между этими двумя крайностями есть пространство — небольшое, — куда вписываюсь я.

Мэтт вспомнил об этом, обнимая Энни, и крепко задумался.

«Ты барахольщик. Ты не любишь отпускать».

Да, все так.

Он крепко держался за Энни. За Рэйчел. За Джима, Лиллиан, свою клинику и Бьюкенен. «Все меняется», — сказала Лиллиан. Но он не мог отказаться ни от чего.

Холодные пальцы ветра тронули его за плечо. В летней темноте Мэтт подтянул покрывало, закрыл глаза и, как Энни, как Рэйчел, как Джим и Лиллиан, как все жители Бьюкенена и целого сонного мира, увидел сон.

Волна сна накрыла земной шар, словно тень от солнца, лишь на несколько часов задержавшись за границей ночи.

Это был самый глубокий сон с тех пор, как человечество покинуло Африку и расселилось по планете. Он двигался по Северной Америке, от восточной оконечности Лабрадора на запад, и в равной степени подчинил себе всех: ночных работников, людей, страдающих бессонницей, богатых и бедных, алкоголиков и наркоманов.

Он подчинил себе фермеров, рыбаков, тюремных заключенных и их надзирателей. Он подчинил накачанных мефедроном дальнобойщиков, и те дружно свернули на обочины и уснули прямо в кабинах под песни Уэйлона Дженнингса[10]. Подчинил пилотов гражданской авиации, которые по команде диспетчеров посадили все свои 747-е «Боинги» на полосы спящих аэропортов и тоже уснули.

Но были и отдельные — временные — исключения. Чрезвычайных ситуаций, требовавших вызова медицинской помощи, почти не случалось, но телефонные линии остались под наблюдением нескольких сонных сотрудников (которые уснули позже); машины «скорой помощи» развезли пострадавших по больницам, где редкие врачи, способные работать, но одурманенные настолько, что не задумывались о происходящем, обработали редкие раны редким спящим пациентам… впрочем, раны затягивались и без их вмешательства. Пожарные, пусть и сонные, оставались на дежурстве до тех пор, пока не разобрались — безотчетно — с очевидными угрозами: потушили все сигареты, выключили все оставшиеся без присмотра плиты и камины.

Если пожары все-таки случались, то по вине природы, а не человека. В Чикаго неработающая мать-одиночка Эджи Лангуа, которая крепко спала в своей двухкомнатной квартире, пробудилась посреди сна — но тот не был сном — и обнаружила, что из старой розетки 1925 года вырывается пламя, постепенно подбираясь к хлопчатобумажным занавескам. Она подхватила спавшего малыша и не спавшего, но абсолютно спокойного трехгодовалого сынишку и помчалась вниз через два лестничных пролета… с удивлением обнаружив, что остальные жильцы дома спокойно выбираются из своих квартир и гуськом следуют за ней. Наркодилер из квартиры 3-А тащил на себе безногого старика из 4-Б, а главный враг Эджи, молодая соседка, работавшая официанткой и любившая закатывать вечеринки допоздна, когда детям Эджи нужно было спать, принесла целый ворох одеял и без лишних слов отдала Эджи сразу три.