Публикации по истории Отечественной войны 1812 года или упоминания о ней в том или ином контексте и далее носили преимущественно ситуативный, «назидательный» характер. Так, в связи с вступлением Красной армии на территорию Польши в «Блокноте агитатора Красной армии» была напечатана статья «Русские солдаты за границей», в которой говорилось о заграничных походах русской армии 1813–1814 годов:

Какова была эффективность пропагандистской работы на историческом материале, конкретно на материале Отечественной войны 1812 года? Ответить на этот вопрос вряд ли возможно. Общим местом является утверждение, что в годы Великой Отечественной войны история стала «средством „духовной мобилизации“ советского народа». Подобные умозаключения основываются, как правило, на заявлениях самих историков или политработников, статистических материалах, вроде числа прочитанных лекций, изданных брошюр, статей и т. п. Так, автор статьи, специально посвященной «историко-патриотическому воспитанию в годы Великой Отечественной войны» и опубликованной совсем недавно в ведущем российском историческом журнале, уверенно пишет: «Результатом проводившейся в стране огромной совместной работы по историческому просвещению и воспитанию историей стал стремительный рост интереса к событиям прошлого, расширение исторической эрудиции у советских граждан. Проявлений этого — множество». В качестве примеров этого «множества» сообщается, что когда войска 3‐го Украинского фронта, освобождавшие Болгарию, проходили мимо памятника русским солдатам — участникам войны 1877–1878 годов, политработники рассказали солдатам о значении Русско-турецкой войны для освобождения балканских стран от турецкого ига и провели митинг; что «проходя памятники участникам Отечественной войны 1812 г., советские солдаты всегда отдавали им воинские почести, проводились собрания и митинги, рассказывающие о войне с Наполеоном». Вслед за утверждением, что «многочисленные отклики фронтовиков на работу историков и писателей красноречиво свидетельствуют о том, что она была необходимой составляющей формирования патриотического сознания», также следует ряд примеров.

Нетрудно заметить, что все приведенные в доказательство «расширения исторической эрудиции» советских граждан факты свидетельствуют о деятельности тех же политработников или, точнее, о своевременно предоставленных ими отчетах. Отрывочные сведения о восприятии историко-патриотической пропаганды, которые можно найти в дневниках и воспоминаниях современников, принадлежат, как правило, сравнительно образованным городским жителям, часто — творческим работникам и вряд ли отражают настроения большинства населения. Это большинство было не слишком образованным, и дневники или воспоминания, оставленные «простыми» людьми, встречаются крайне редко. Согласно переписи 1939 года, на каждую тысячу жителей СССР приходилось статистически 77,8 человека со средним образованием (включая неполное среднее — 7 классов и неполное высшее) и 6,4 — с высшим. Данные по РСФСР немногим отличались от общесоюзных: на каждую тысячу жителей приходилось 76,9 человека со средним образованием и 6,6 с высшим.

Выяснить влияние чтения на сознание людей так же сложно, как понять, насколько читались многочисленные публикации на тему истории Отечественной войны 1812 года. Исключение здесь составляют книги Тарле, пользовавшиеся огромной популярностью. Однако их покупателями и читателями опять-таки были люди преимущественно городские и образованные. Интересные и вполне реалистичные сведения об отношении к лекциям на исторические темы и о методах их организации привел М. Г. Брагин, автор биографии М. И. Кутузова. Выступая на заседании Лекционного бюро при Комитете по делам высшей школы при СНК СССР, проходившем под председательством А. Я. Вышинского 4 августа 1943 года, он поднял вопрос «о проникновении нашей работы в массы». По его данным, «на лекции в Политехническом музее о Кутузове присутствовало 30–40 чел., на лекции на заводе в Кунцеве присутствовало 3 тыс. чел.». Столь разительная разница легко объяснима: посещение лекций в Политехническом музее было делом добровольным, что же касается завода, то вряд ли можно сомневаться, что была проведена «организационная» работа, о необходимости которой говорил и сам Брагин. Он же заметил, что «хотелось бы иметь лекции об иностранных армиях, лекции на злободневные темы. Вот эта злободневность массы больше всего интересует».

Выступая на заседании, Вышинский сообщил, что «возникновению этого дела мы обязаны инициативе тов. Сталина». Адресатом публичных лекций должен был стать «средний советский активист», который и есть «полк советской интеллигенции», «характер лекций должен определяться средним уровнем советского интеллигента». Правда, согласно Вышинскому, речь шла о низшем слое советских относительно образованных граждан: квалифицированных рабочих, квалифицированных мастерах, младших офицерах Красной армии. Как правило, они имели образование в объеме 7 классов или ниже. Вышинский специально подчеркивал, что речь не идет об организации лекций для учителей или научных работников.

Насколько можно судить по записям современников, отношение интеллигенции к возрождению традиций прошлого и апелляции, в числе прочего, к истории Отечественной войны 1812 года было смешанным, чаще скептическим, хотя в целом как будто позитивным.

Услышав в начале декабря 1941 года по радио симфонию Чайковского «1812‐й год», московский журналист Н. К. Вержбицкий не преминул заметить, что она «была запрещена 24 года, ибо в ней есть царский гимн „Коль славен“: „Славься ты, славься, наш русский царь“ и т. п.» Он же весьма скептически оценивал уровень «наглядной агитации» на материале произведений Л. Н. Толстого: «Выставка „Героизм русского народа в произведениях Л. Толстого“, устроенная в полутемном проходе метро („Охотный ряд“), производит жалкое впечатление. Случайные цитаты, случайные репродукции».

Вержбицкий был «из бывших», однако зигзаги советских историков в интерпретации российской истории, так же как ставшие неожиданными для многих нововведения вроде погон, вызывали скептическую реакцию вполне советских молодых людей, выросших при советской власти и/или ей преданных.