Меня спас приход математички Нины Константиновны.

Сухая, жесткая, со старомодной прической и в ужасных роговых очках, Нина Константиновна носила вечную свою синюю кофту и строгую черную юбку.

– Здравствуйте, дети.

– Здра-асте! – прошумел класс, гремя стульями.

– Садитесь. К доске пойдет…

Сжав тонкие бескровные губы, учительница математики исследовала классный журнал, а «дети» притаились, цепенея, как бандерлоги перед питоном Каа.

– Рита Сулима!

Девушка прошествовала мимо, легонько задев бедром мое плечо, будто случайно коснувшись, а я мрачно подумал, что пока меня спасает лишь невинность самой Риты. Ей нравится дразнить Мишку Гарина, манить на грани озорства и обольщения, упиваться пробудившейся женственностью, но Сулима ни за что не шагнет за край, желанный и пугающий. Она выглядит как взрослая девушка, познавшая все стороны близости, а на самом деле это обычная девчонка семидесятых. Затащить такую в постель легко, но только после свадьбы…

– Дай определение нечетной функции, – монотонно проговорила Нина Константиновна, – и ответь, как нечетность функции влияет на ее график.

Сулима повернулась к доске и подняла руку с мелком. Подол школьного платья полез вверх, притягивая взгляды мальчишей со всего класса. Я нарочно отвернулся – и пересекся со взглядом Инны, понимающим, сочувствующим, ласковым…

Мелок застучал по доске, выписывая математические кренделя.

– Функцию называют нечетной, если для любого значения «икс» выполняется равенство… – Ритин голос звучал спокойно, без волнующих грудных обертонов, а рука выписывала символы. – Это означает, что график нечетной функции симметричен относительно начала координат…

Щекоча мое ухо прядкой волос, Инна зашептала:

– Это она специально…

– Обе вы хороши, – проворчал я. Дворская отстранилась огорченно, и мне пришлось спешно договаривать: – Просто чудо, как хороши!

Девушка залучилась радостью…

Пятница, 31 января 1975 года, раннее утро Первомайск, улица Киевская

Левый берег Южного Буга полого поднимался в сторону восхода. Создавалось такое впечатление, что это горизонт слегка кренится к реке, а по его краешку катится солнце – красное огненное колесо набрасывало нежно-розовый отсвет на слежавшийся снег, покрывавший крыши частного сектора, а телевышку, парившую в студеном утреннем воздухе, выставляло четкой прорисью, тушью вписанной в кремовые небеса.

Марина прищурилась, глядя за боковое стекло, тронутое влагой. Служебная «Волга», прозванная «дублеркой»[12],въехала на мост, и справа распахнулся Южный Буг, скованный льдом. По снежным наметам тянулись цепочки следов, целые тропинки были протоптаны между берегами – людям так удобнее попадать из Ольвиополя в Голту[13].

– Куда? – отрывисто спросил Григорий, сидевший за рулем.

– На Киевскую. Или… – Исаева задумалась. – Вот что, заедь пока на стоянку у исполкома. Надо поговорить.

Ершов бросил на нее взгляд, но девушка уже отвернулась, не став разбираться в чувствах недавнего врага. Хм. А теперь он кто? «И не друг, и не враг, а так»? Самое смешное заключается в том, что никому другому и довериться-то нельзя…

«Дублерка», подревывая мотором, вкатилась на стоянку у райисполкома-пятиэтажки, замерла, утробно рокоча, и Григорий выжидательно посмотрел на Марину. Девушка вздохнула.

«Еще б «шашечки» нарисовать по борту…» – подумала она отстраненно, глядя, как редкие хлопья снега тают на светло-оливковом капоте.

– Помнишь, ты сказал Евгению Иванычу, что тебе можно верить?

– Можно, – подтвердил Ершов, выпрямляя спину.

«Раньше он обязательно стал бы расспрашивать, что да как, – отметила про себя Марина, – а теперь ведет себя по-мужски… Или я это себе напридумывала?»

– Если честно, я хотела сейчас выйти – и совершить… ну-у, скажем так – должностной проступок, – призналась девушка, напрягаясь в ожидании отказа. – Но одной мне будет трудно. Ты мне поможешь?

– Да, – спокойно и твердо сказал Григорий.

Исаева повернула к нему голову, встречая бестрепетный взгляд.

– Только не думай, что я соглашаюсь по недомыслию или это у меня романтические позывы взыграли, – сказал Ершов, опуская глаза и отворачиваясь. – Просто я тебе верю, – пожал он плечами. – Не станешь ты совершать ничего такого, чего мне потом и вспоминать не захочется. Этот твой «проступок»… Он как-то связан с Михой?

– С ним. – Решившись, Марина устроилась поудобней. – Миха слишком много знает, поэтому мы за ним и охотимся. Моссаду он нужен по той же причине. А я хочу Михе помочь! Ты спрашивал, что нас с ним связывает…

– Марина… – поднял Ершов руку жестом слабого сопротивления.

– Да все равно ж ты не перестанешь думать об этом! – в девичьем голосе стал различим оттенок нетерпения. – А я и сама не знаю что! Конечно, я ему очень благодарна, и Миха мне симпатичен, но… – Чувствуя, как в ней поднимается раздражение, Марина выпалила: – Будь он хоть на три года старше, между нами хоть что-нибудь, да было! А так…

Исаева глянула на Григория, замечая следы смятения. Ершов по-всякому уворачивался, занимая руки пустяками – то руль зачем-то протрет ладонью, то рычаг переключения скоростей. И вот попался, не успел опустить веки, и Марина увидела, как в глазах напарника, казалось, навсегда потухших, тлеет, разгорается робкий огонечек надежды. Девушка даже застыдилась, словно подглядела за чем-то глубоко личным.

– Мы сегодня часто говорим о доверии, – пробормотала она, тут же усилием воли возвращая голосу непринужденность. – Так вот. Больше всех я верю Михе. И, если даже сам председатель КГБ отдаст мне приказ задержать его, я постараюсь Мише помочь, чем бы мне это ни грозило. Я… Я не смогу тебе объяснить почему – все это на уровне догадок, чувств, интуиции. Даже для самой себя сформулировать не получается!

– Марина, – мягко сказал Ершов, легонько касаясь рукава ее дубленки, – мне достаточно того, что ты хочешь как-то уберечь Миху от назойливого интереса Конторы. Если для этого понадоблюсь я, то мне будет приятно тебе помочь, пусть даже меня потом запишут в соучастники или вовсе в предатели. Что нужно делать?