В Москве сразу надо было идти в школу за учебниками для шестого класса.

— Коле тоже возьми, — говорит папа. — Светлана Сергеевна просила.

— А он что, — спрашиваю, — еще из Африки не вернулся?

— Какая там Африка! — махнула рукой бабушка. — Не повезло парню. Собрались, документы оформили. А Колька ангину подхватил. Его в больницу. Потом гланды вырезали, и в санаторий. Здесь, в Серебряном Бору, отбывает…

Я схватила свой рюкзак и как следует тряхнула! На ковер посыпались железная подкова, сопелка, яблоки с крыжовником, Колины письма, черные ракушки… Отличные ракушки, которые мы с Вовкой ловили на фомкинском пруду!

Письма я сунула в стол. Остальное погрузила в сумку. Потом вышла из дома, села в троллейбус и поехала навещать Тарабукина.

Я свидетель!

В четверг в леспромхозе буду показания давать.

А произошло вот что. Я в Фомкино у тети Нюры печку топила. Август. Не так уж и тепло. Печка у нас худая. Все прогорело — и кирпичи, и колосник. Тетя Нюра даже печника звала, соседа, дядю Толю Тумпакова. Хотя он по профессии машинист паровоза.

— Печь, — говорит, — у тебя, Нюра, дымит, как паровоз. Я ее под «шведочку» перестрою: хорошую дверочку, хороший колосничок!

А мне эта нравится — растресканная, с дырявой дверцей. Там огонь видно — шевелится в топке, как шмелиное гнездо.

Помню, часы показывали семь пятнадцать.

Часы у нас ходики, с гирями и картиной Шишкина «Утро в сосновом лесу» над циферблатом. Многие спрашивают — не родственница ли я художнику Шишкину? А я — нет. Дед мой — Шишкин Иван Терентьевич, папин папа и брат тети Нюры, — в Гражданскую войну был чапаевцем.

Ровно в семь пятнадцать я выглянула в окно. За яблонями видно дорогу. Хорошая дорога — воздушных змеев пускать. По ней, пока еще безлюдной, ехал на велосипеде Клюнин, нарядный, в пиджаке, в черном галстуке на резинке.

А через дорогу напротив нас — магазин «Уцененные товары». Все что душе угодно вы можете приобрести в этом магазине. Чучело выпи, аэрозоль «Сомбреро», ткацкий станок! Карнавальные маски! Набор мормышек — пожалуйста, любые! Главное, недорого.

Клюнин однажды с дядей Толей Тумпаковым задешево вскладчину купили там фотоаппарат и цветную пленку. Это когда они в Батуми ездили по путевкам от леспромхоза. Клюнин вернулся, рассказывает:

— Море — муть! С горы муть ползет. В кассе аэрофлота мутят. А! Одни нервы!

А Тумпакову — ничего, понравилось.

Нафотографировали! Этим вот аппаратом из «Уцененки». Клюнин снялся в зарослях бамбука, Тумпаков на фоне дельфина!.. И Клюнин еще — возле скульптуры атлета, на которой, по рассказам Тумпакова, крупными буквами нацарапал ножом слово «муть». Дома пленку проявили — одни фиолетовые пятна.

— Тоже красиво, — сказал тогда Тумпаков.

Но в «Уцененных товарах» больше никогда ничего не покупал.

К этому вот магазину и приближался Клюнин в семь пятнадцать утра. Ровно приближался, хорошо — не скажешь, что всего месяц, как сел на велосипед. До этого Клюнин ходил спортивной ходьбой. Раз по дороге в леспромхоз на Клюнина напали волки. Целая стая, а впереди вожак. Клюнин припустился, вспрыгнул на мчащийся грузовик! И в тот же день, распростившись с ходьбой, купил двухколесный велосипед.

Ну и ехал себе — он в леспромхозе работает, делает черенки для лопат. Вдруг из-за угла магазина как выскочит курица! Клюнин вильнул, потерял равновесие! И врезался в витрину «Уцененки»! И ее разбил.

Звон! Гром! Сирена! Из сберкассы напротив сторож летит с пистолетом!.. Клюнин упал. А рядом с витрины приземлился манекен в синем пальто с собачьей опушкой. И до того они оба лежали неподвижные, что человеку незнакомому даже неясно было бы, кто из них Клюнин, а кто — манекен.

Сбежалась вся наша улица Розы Люксембург.

— Молчит, — припав к клюнинскому сердцу, сказал мой дедушка и снял шляпу.

Жена Тумпакова, Галя, расплакалась.

— Что надо был парень, — сказал Тумпаков.

Сторож упрятал пистолет и скрутил из газеты две «козьи ножки» — для себя и для плотника Александра Митрофановича.

Вот как бывает в жизни: ехал человек в семь пятнадцать утра мимо рябин и лиственницы с шишками… А в семь двадцать лежит уж в пыли дороги, и косится на него с этой лиственницы черное воронье.

А с переговорного пункта идет пенсионер Николай Михайлович Козлов, бывший экскаваторщик. Знаменит Николай Михайлович был тем, что когда-то единственный в Фомкино подписался на Большую медицинскую энциклопедию в тридцати томах. Поэтому при виде Николая Михайловича толпа расступилась.

— Кто свидетель? — спрашивает Николай Михайлович.

— Я! — говорю я. — Клюнин ехал на велосипеде! Вдруг — курица!

Николай Михайлович сделал мне знак замолчать. Тут вообще застыло все и умолкло: в окне с голубыми наличниками — старуха, будто портрет, ласточки на проводе, как бельевые прищепки. Жуткая тишина висела над нами, пока наш, фомкинский, обладатель Большой медицинской энциклопедии не объявил:

— Искусственное дыхание! Плюс подушечку!!!

После чего Николай Михайлович развернул такую деятельность по спасению Клюнина! Притом развернул ее с такой радостью! Что казалось, не было в его жизни случая счастливее, чем этот.

— Ты! Митрофаныч! — кричал Николай Михайлович. — На счете «раз» ему в нос дуй! Ты! Тумпаков! Дави на грудную клетку! Нюра! Сними с его шеи галстук! Раз!

Александр Митрофанович набрал воздуху — и давай дуть да поддувать! Будто не нос это был Клюнина, а дудочка-сопель!

Александр Митрофанович у нас мастер по части дудок. Из всего делает, и сам же на них играет. Из вишни, из орешины! Из камыша делает! Из моркови!

Это он по примеру одного японца.

Морковкину середину вырежет, оболочку просушит, где положено — дырочки! И готово! Только железные никак не освоит, по примеру одного батумца, у которого в Батуми на базаре дядя Толя Тумпаков купил ему свирель.

Не знаю почему — то ли тот батумец ел много аджики, а потом наигрывал на своей свирели, то ли хранил ее в стручках перца, но вот что интересно: год прошел, а подудишь в нее — губы жжет.

…Короче говоря, Клюнин ожил.

Он приподнялся на локтях и громко — это все слышали! — сказал Александру Митрофановичу:

— Пфу! Ну и табачищем от тебя!

Вот как бывает — лежишь в пыли дороги с сомкнутыми очами, уж сердце не бьется в груди…