«Смена декораций», – вот все, что она сказала мне (да и себе, думаю, тоже), трогаясь с места. Она выехала на трассу 101 и вдоль побережья покатила на юг. Когда мы добрались до Астории, что расположена практически на границе с Орегоном, солнце уже садилось за Тихий океан. Мы провели ночь в крошечном мотеле, но город, если честно, навел на нас жуть: крутые холмы, сплошь заставленные ветхими домишками, и все это того и гляди свалится в море. Утром мы поехали обратно по 101-й до самого Грейс-Харбора. К северу от Абердина по 109-й – сплошь пляжи. Немного домов, парочка мотелей. И пляжи. А над ними – самое широкое и необъятное небо в моей жизни. Был май, стояла прохладная погода, но мы все равно остановились и прошли мимо дюн к воде. Келли велела мне разуться, хотя песок был ледяной. Чтобы двигаться вперед, мы практически ложились на ветер. То было первое усилие, которое я сделала за последние месяцы, – шла вперед, опираясь на безумный ветер, не позволяя ему отбросить меня назад или повалить на землю. Твердый песок приятно холодил ноги, и я вспомнила, что у меня есть тело и это тело умеет чувствовать. Мы двадцать минут ходили вдоль берега и наконец увидели «Лунный камень». С пляжа он казался заброшенным, однако, подойдя ближе, мы разглядели свет в окнах офиса и горничную, таскавшую пылесос от номера к номеру. Краска на стенах облупилась, номера в основном пустовали, но меня потряс вид этого места – гостиницы, приютившейся на краю света под огромным голубым небом у самой кромки океана. Она просто стояла, безобразная и недвижимая, и ветер с песком скребли по ее ржавым водосточным желобам. Я подумала о Пенни.

Ночь мы провели в комнате № 6, где сейчас живет Джейн. Впрочем, хорошим матрасом там и не пахло. Потом я несколько недель уговаривала Келли продать дом, уволиться и пораньше уйти на заслуженный отдых. За это время мы дважды приезжали в Моклипс и собачились с Хиллвортами – те уже много лет хотели избавиться от «Лунного камня», но в последний момент решили поартачиться. Наконец мы купили гостиницу и заодно стоявший рядом дом Хиллвортов вместе со старой пошарпанной мебелью. Мы с Келли всю жизнь работали в гостиницах, а теперь обзавелись собственной, которая нуждалась в нас не меньше, чем мы в ней. Братья Келли решили, что она спятила, но отговаривать не пытались – знали, что бесполезно.

Это случилось года четыре назад, и я до сих пор каждый божий день вспоминаю Пенни. Я беседую с ней, гуляя по пляжу, и прошу совета то об одном, то о другом. Про Джейн я тоже ее спрашивала и в реве океана услышала: будь настороже, но оставь ее в покое. Пусть себе живет. Возвращаясь домой с пляжа, я всегда вижу «Лунный камень» как в первый раз и вспоминаю безумный ветер и безумную улыбку Келли. И как мы той ночью забрались под одеяло в комнате, окна которой смотрят прямо на океан. Выключив свет, я подоткнула нам одеяло и поблагодарила Бога. За Келли, за нашу жизнь. И за Пенни, благодаря которой я пережила Вустер, выучилась и уехала в Нью-Йорк. А потом я сказала «спасибо» самой Пенни, лично, за то, что была мне лучшим другом, за то, что согласилась лечь в реабилитационный центр, за отказ от наркотиков и решение остаться в Сиэтле, позволившее мне однажды остановиться в «Холидей-инн». При мысли о том, что все могло сложиться иначе – причем на любом этапе пути, – меня пробивает дрожь. Родители могли выбрать дом в каком-нибудь другом районе Вустера. Пенни могла не встретить Хлою и не попробовать героин. Я могла приехать в Сиэтл и остановиться в «Эконо-лодж» или «Дейз-инн». Я могла прилететь из Нью-Йорка на день позже или на день раньше. Подчиненный Келли мог не заболеть. Подружка Келли могла остаться ночевать у нее дома, а не в общежитии. Пенни могла запереть окна. Я прижалась к Келли и как можно глубже в нее зарылась. Помню ее тонюсенькую светло-желтую футболку, помню, как льнула лицом к этой ткани и чувствовала за ней теплую кожу. И помню, как подумала: вот что значит быть дома. Дом здесь. В этом пространстве между нами и вокруг нас. Эта ткань, эта теплая кожа, этот запах, эта женщина.

Той ночью я почти не спала, дивилась судьбе и причудливому орнаменту, что проступал сквозь неразбериху мимолетных встреч и знакомств, событий, символов и знаков. Впрочем, орнамент распадался на части, стоило мне вспомнить о жестокости и хаосе нашего мира, о геноцидах и катастрофах, о боли. Никогда еще я не чувствовала себя столь ничтожной, столь оробевшей перед лицом огромной Вселенной и хрупкости бытия. Я разглядывала потолок в темных разводах от воды и думала о том, сколько людей повидала эта комната. Кто еще лежал в этой кровати и прижимался к любимым так, словно, кроме них, ничто в мире не имело значения? Кто еще молил Господа, чтобы утро никогда не настало, чтобы не пришлось выбираться из кровати и уезжать?

В ту ночь сквозь занавески на запертом окне светила луна, ее овеянный тайной свет вытанцовывал дорожку на поверхности воды – до самого горизонта, до другого конца света. На парковке хлопнула дверь машины, потом вторая. Я прислушалась, думая различить шаги или звон ключей, но услышала только рев прибоя. С кровати мне было видно звезды. Поначалу лишь самые крупные: яркие, жирные, одинокие, подскакивающие на месте от нетерпения. А потом все остальные, крошечные и яростные, мириады песчинок на черном небе, сияющие подобно далекому берегу рая. Тело спящей Келли мерно вздымалось и опадало. Я прижалась к ней еще крепче, уткнулась носом ей в спину и сквозь тонкую ткань вдохнула запах кожи и гостиничного мыла. Волны с грохотом взрывались о берег, снова и снова, без конца. Я была дома.

В этом году мой сын Роберт женился. Они с женой позвонили мне уже из Биг-Сура, Калифорния, куда отправились в свадебное путешествие, и сообщили: на днях они ходили в ратушу Окленда и там расписались. Хотел бы я присутствовать на свадьбе? Конечно. Но они решили иначе, и это их дело, не мое. Спасибо хоть позвонили, я очень обрадовался звонку. Джой – сильная женщина, под стать моему сыну. Их не назовешь любвеобильными или страстными (по крайней мере я не заметил между ними пылкой любви), но для Роберта, на долю которого выпало столько невзгод, это большая удача. Они оба журналисты, оба вечно заняты, оба цветные, оба не пьют и не хотят детей. Роберт пишет о нарушении прав заключенных в государственных тюрьмах, а Джой одержима влиянием строительства нефтепроводов на туземные земли. Она много времени проводит в Канаде. Рассказывая о своей работе, они оба начинают орать, поэтому, когда мы беседуем по телефону или встречаемся (и то и другое происходит нечасто), я стараюсь говорить о погоде и домашних животных. Я люблю Роберта, и он меня любит, но больше десяти лет – с тех пор как умерла его мать, – он держится подальше от меня, сестер и вообще Атланты. Представляете, его сестры до сих пор не знакомы с Джой! А ведь Роберт встречается с ней уже четыре года. Впрочем, никто по этому поводу особо не расстраивается. Он всегда был для них не столько родным братом, сколько кузеном или молодым дядей, который изредка приезжает в гости. Школа-пансионат в Коннектикуте, пять месяцев по больницам, два года реабилитации в Миннесоте и, наконец, учеба в Портленде – все это мешало Роберту быть с нами, порой мы даже Рождество отмечали порознь. Сестры много слышат и знают о старшем брате (в нашем доме он часто становится предметом оживленных застольных бесед), но вряд ли считают его близким человеком.