— Я все понимаю, Брурия, — угрюмо сказал рабби. — И знаю, что вы ее родственники.

— Сколько еще свидетелей нужно? — спросил Клеопа. — Девочка ничего не сделала. С ней ничего не случилось, за исключением того, что кто-то пытался причинить ей вред, но этот кто-то был остановлен.

— Все свидетели — женщины и дети, — возразил рабби.

— Нет, не все! — возмутился Иаков. — Мы с братом видели все это. Мой брат…

Он умолк, глядя на меня.

Я смотрел ему в глаза. Мне не было нужды говорить что-либо. Он все понял.

— Нет, скажи, что собирался, — настаивала Брурия, переводя взгляд с меня на Иакова и на рабби. — Скажи это вслух.

— Иешуа, — сказал рабби, — если бы только ты не подошел к девушке и не обнял ее…

— Господи помилуй, рабби! — воскликнул Иаков. — Он сделал то, что было естественно. Он проявил сострадание.

Моя мать покачала головой.

— Мы же одна семья, — прошептала она.

— Я знаю это. Но этот человек, Шемайя, не принадлежит к вашей семье, его жена — да, и Авигея тоже. Но он — нет. И этот человек не будет рассуждать.

— Я ничего не понимаю, честное слово, не понимаю, — сказал Иаков. — Прояви терпение. Ты хочешь сказать, этот человек думает, что мой брат обесчестил Авигею?

— Нет, только он вел себя с ней вольно…

— Вел себя вольно?! — воскликнул Иаков.

— Это не я придумал, — сказал рабби. — Я только объясняю, почему этот человек не позволяет вам войти, и поскольку вы родственники, ее единственные родственники в Назарете, я говорю вам: ждите, потому что ждать, пока он передумает, — это единственное, что вам остается.

— А как насчет ее родни в других городах? — спросила Брурия.

— И что — нам написать ее родне в Вифании? — спросил рабби. — В дом Иосифа Каиафы? Пройдут дни, пока дойдет письмо, а у первосвященника и его семьи есть и другие дела, кроме как ехать сюда, надо ли мне напоминать вам об этом? Кроме того, как вам кажется, что могут сделать для нее родичи из Вифании?

Они продолжали говорить — негромко, рассудительно. Иосиф сидел с закрытыми глазами, как будто спал. Брурия осторожно перебирала возможности, словно перед ней был тугой узел, который она может распутать, если проявит достаточно терпения.

Я слышал их голоса, но не понимал ни слова. Я сидел один, глядя на пылинки в солнечном луче, и думал только об одном: я оскорбил Авигею. Я сделал ей еще хуже. В час насилия и бесчестья я сделал ее ношу еще тяжелее. Я. Это было невыносимо.

Наконец я жестом попросил их умолкнуть. Встал с места.

— Что, Иешуа? — спросил рабби.

— Вы знаете, что я принес бы ему свои извинения, — сказал я, — но он никогда не позволит мне извиниться.

— Это так.

— Я мог бы пойти вместе с отцом, и мой отец стал бы его умолять, — сказал я, — но он не позволит нам войти.

— Не позволит.

— Так ют, ты говорил о родственниках. Ты говорил о родственниках в других городах.

— Говорил.

— Со стороны ее матери, с нашей стороны, у нас есть братья в Сепфорисе. Но главное, у нас есть братья в Кане, и ты их хорошо знаешь. Хананель из Каны — твой старинный друг. Он первый, кто приходит на ум, хотя есть и другие. Однако Хананель обладает даром убеждения.

Все закивали, соглашаясь. Все мы знали Хананеля.

Я продолжал, обращаясь к рабби:

— Мы укладывали мраморный пол в его доме в прошлом году, — сказал я. — Во время паломничества я говорил с Хананелем, и ты тоже с ним говорил.

— Да, да, и это был последний раз, — сказал рабби, — когда мы были там все вместе. Хананель называл моего племянника Иасона возмутителем спокойствия и сущим проклятием, если я правильно запомнил.

— Я говорю о нем не из-за Иасона, рабби, — сказал я. — Я говорю о нем в связи с Авигеей. Старик наверняка дома. Мы бы узнали, если б он покинул Кану, чтобы отправиться в Кесарию. И он более близкая родня ей, чем нам.

— Это верно, — согласился Иаков, — но он одинокий старик, у него не осталось сыновей, его внук скитается по миру, одним Небесам ведомо где. Что он может?

— Он может приехать и поговорить с Шемайей, обсудить с ним это дело, — сказал я. — И может написать другим родичам, которых мы не знаем, найти дом, где могла бы жить Авигея. Не умирать же ей с голоду в этой деревне. Она не для того родилась на свет. Авигея может переехать к своим родственникам в Сепфорис, Капернаум или Иерусалим. Хананель узнает, куда лучше. Хананель ученый человек, книжник и судья. Ею услышат, даже если нас никто не слышит.

— Возможно… — пробормотал рабби.

— Я пойду к нему, — сказал я. — Объясню, что случилось. Расскажу ему все, что видел и что сделал. Он все поймет.

— Иешуа, ты храбр, как Даниил, что вложил голову в пасть льва, — сказал рабби, — однако…

— Я пойду к нему. Я меньше чем за час доберусь до Каны. Что он скажет? Не отправит же меня обратно?

— У него острый язык, Иешуа. По сравнению с ним Шемайя покажется полевым цветком. Хананель только и делает, что оплакивает скитающегося где-то внука, и винит в этом Иасона. Иасон, оказывается, виноват в том, что сейчас его внук в Афинах, дискутирует в портике с язычниками.

— Это ничего не значит для меня, рабби, — сказал я. — Пусть он осыплет меня оскорблениями. У него хорошо подвешен язык, и он не переносит таких людей, как Шемайя. Я надеюсь, он вспомнит свою родственницу Авигею.

Иосиф поднял руку.

— Я знаю точно, что он вспомнит свою родственницу Авигею, — тихо сказал он. — Мы старики.

Он умолк, словно потеряв мысль, но затем продолжил, глядя на всех затуманенным взором:

— Мы смотрим, как молодые совершают паломничество, будто они стая птиц, которую мы должны направлять на путь истинный. Я много раз видел, как он улыбается при виде Авигеи. Когда девочки пели, он слушал Авигею. Я видел это сам. А однажды, за чашей вина во дворе Храма, когда мы вместе сидели в последний день праздника, он сказал мне, что слышит ее голос во сне. Это было не так давно. Наверное, года два назад. Кто знает…

Я и сам это видел.

— Тогда я иду, — сказал я. — Я попрошу его подыскать дом для Авигеи, подальше от Назарета, где о ней станут заботиться должным образом, где она обретет покой.

Иосиф взглянул на меня.

— Будь осторожен, сын мой, — сказал он. — Он будет добр к Авигее, но не к тебе.

— Он тебя измучает, — сказал рабби, — будет бесконечно спорить и задавать вопросы. Ему все равно нечего делать в его библиотеке. И он скорбит о потере внука, хотя сам заставил мальчика уйти.

— Так дай же мне оружие для этой битвы, мой господин, — попросил я рабби.