— Ты сам поймешь, что сказать, — ответил он. — Объясни все, как объяснил сейчас. И не позволяй ему выгнать тебя из дома. Если б я пошел с тобой, мы бы сразу сцепились.

— Попроси его написать семье, которую он сочтет наиболее подходящей, — сказал Иосиф. — И когда все приготовления будут сделаны, место для нее найдено, пусть приходит. Тогда и я, и рабби вместе с ним пойдем к Шемайе.

— Да, — подтвердил рабби. — Этот человек не сможет прогнать Хананеля.

— Хананель! Он же сын оскорблений, — пробурчал Иаков себе под нос. — Он как-то сказал мне, когда я строил стены ему же, что он перенес бы Кану камень за камнем, если б мог, чтобы только оказаться подальше от Назарета.

Рабби засмеялся.

— Тогда он, возможно, будет гордиться тем, что спасает возлюбленное дитя из этого жалкого места, — предположила Брурия.

Иосиф улыбнулся и сделал жест в сторону Брурии, словно призывая с ней согласиться.

— Может, это и есть путь к его сердцу, — прошептал он, посмотрев на меня.

Я вышел первым. Для путешествия мне нужны были сандалии покрепче и чистая одежда. Идти было недалеко, однако дул сильный ветер.

Когда я переоделся и готов был идти, мама отвела меня в сторону, хотя все мои братья собирались на работу и смотрели на нее.

— Послушай… то, что ты сделал у ручья… — начала она. — Это был добрый поступок, и не смей думать об этом иначе.

Я кивнул.

— Дело в том, что Авигея просила отца… как и нас. Просила, чтобы он был к тебе благосклонен. Мы не успели поговорить с ней и объяснить, что это невозможно.

— Понятно, — сказал я.

— Я причинила тебе боль?

— Нет, я понимаю. Он почувствовал себя вдвойне опозоренным.

— Да, и он не отличается мудростью и терпением.

А что же она, моя Авигея? Что с ней сейчас, в этот миг, когда солнце заливает шумное селение? Сидит в темной комнате, в которой заточена, и смотрит на тени?

Я взял посох и отправился в Кану.

В Израиле было много писцов. Деревенский писец составлял брачные договоры, документы о продаже, прошения в суд или иудейский Синедрион в Иерусалиме. Писцы составляли письма для всех, кто платил, читали полученные и объясняли непонятные слова. Мой народ почти поголовно умел читать, но письмо требовало особых навыков. Вот почему требовались писцы. В Назарете их было три-четыре.

Но существовали и писцы другого рода — книжники, изучавшие Закон, проводившие годы в библиотеке Храма, знавшие традиции фарисеев. Книжник мог вступить в спор с ессеями, когда те порицали Храм или священников. Книжники наставляли мальчиков, которые приходили в Храм учиться всему, что имело отношение к Закону и Пророчествам, Псалмам и Писанию, а также сотням и сотням других книг.

Хананель из Каны был как раз такой книжник. Он провел юность в Храме, много лет был судьей на судебных разбирательствах, что устраивали от Капернаума до Сепфориса.

Теперь он был стар для подобных дел. Хананель давным-давно приготовился к старости, построив самый красивый и большой дом в Кане. Большим он был потому, что требовалось место для книг, которые исчислялись тысячами. Когда-то в доме жили сыновья и дочери Хананеля. Но все они давно сошли в могилу, и он остался один. Лишь изредка он получал письма от внучки из Иерусалима и, может быть (этого никто не знал наверняка), от внука, который два года назад бежал из дома, не выдержав заведенного в нем порядка.

Иаков и Маленький Иосиф, Маленький Симон, Маленький Иуда, мои братья и племянники, и я тоже — все мы строили дом Хананеля. И это была одна из самых больших радостей за последние годы — укладывать пол из великолепного мрамора, красить стены в сочные красные и темно-синие цвета и украшать бордюрами из цветов и плюща.

Дом был просторный, в греческом стиле, с внутренним двориком, куда выходили двери комнат для удобства тех, кто приезжал к Хананелю: знатных людей из Галилеи, ученых из Александрии, фарисеев и книжников из Вавилона. И в самом деле, дом был полон гостей на протяжении многих лет. Было обычным делом встретить на дороге путников, идущих к Хананелю, чтобы принести ему книги, посидеть в его саду или в комнатах с расписными потолками, поговорить о том, что творится в мире, или о трудных местах Закона.

Однако когда смерть забрала всех, кто здесь жил, когда внучка Хананеля, оставшись бездетной вдовой, переехала в Иерусалим к родне мужа, в доме стало тихо.

Теперь он стал памятником тому, какой могла быть жизнь, — он стоял, словно крепость, на вершине холма над кучкой домов, которая и была селением Каной.

Стоя у железных ворот, которые я сам навешивал вместе с братьями, я окидывал взглядом земли, принадлежавшие Хананелю, — они тянулись, насколько хватало глаз. А за ними, я знал, окружая далекий Назарет, лежали земли Шемайи.

Многие из тех, кто жил в окрестных селениях, работали на этих землях, в этих полях, садах и виноградниках. Однако больше всего оба старика гордились своими оливковыми рощами. Я всюду видел эти рощи, а рядом неизменные миквы, где мылись перед сбором урожая работники, потому что масло должно быть особенно чистым, ибо его отправляли в Иерусалимский храм, продавали благочестивым иудеям в Галилее, Иудее и других областях империи.

Ученики время от времени появлялись у Хананеля, но ходили слухи, что он не отличается терпением.

Войдя в дом, я увидел, что у него как раз один из учеников, юноша по имени Нафанаил. Он сидел у ног старика в самой большой комнате дома, куда можно было попасть из дальнего конца двора. Я почти не знал этого молодого человека. Только встречал иногда во время паломничества.

Я рассматривал обоих издалека, пока сидел в прихожей. Раб старательно омыл мне ноги, я выпил воды из каменной чаши и с благодарностью вернул ее рабу.

— Иешуа, — сказал он вполголоса. — Он в ярости сегодня. Не знаю, для чего он послал за тобой, но будь осторожен.

— Он не посылал за мной, друг, — ответил я. — Пожалуйста, пойди и скажи ему, что мне надо с ним поговорить. Я буду ждать столько, сколько нужно.

Раб ушел, покачивая головой, а я сел, наслаждаясь теплом солнечных лучей, струившихся сквозь высокую решетку над дверью. Мозаичный пол двора был нашей лучшей работой. Я рассматривал его, затем медленно перевел взгляд на пышные деревья в кадках, которые стояли вокруг зеркального пруда.

Никакие языческие нимфы или боги не украшали эти полы и стены — это немыслимо в доме праведного иудея. Лишь разрешенные узоры, круги, завитушки и лилии, которые мы некогда с таким тщанием выкладывали, добиваясь идеальной симметрии.

Все это оставалось под открытым небом, не обещавшим ни капли дождя, на холодном ветру. Но можно было забыть о засухе, глядя на мерцающую гладь пруда, на свежие плоды, орошенные водой из кувшина, принесенного рабом, — и казалось, мир за пределами этого двора вовсе не умирает от жажды. И молодые люди не стекаются сотнями в далекий город Кесарию.