— Чтобы рос быстрее.

— Кто все эти люди?

— Я им обещал.

Ефросинья больше ничего не спросила, но лис добавил напоследок просто так:

— Мы не люди, и даже не стремимся.

Он ловко показался очень довольным и красиво убежал в плюшевый лес. Ефросинья осталась одна и почему-то решила никогда больше не есть лисички. И сразу очень их захотелось. «Иногда ужасно хочется погрустить, но не о чем. Жаловаться не на что, а главное, некому. Так много накопилось слез — таких, которые не замечаешь, но таскаешь за собой. Мой плач перекипает внутри, душит меня исподволь и не поддается выходу. Я его скрываю сама от себя, в нем стыдно признаться», — подумалось ей вдруг. Потная от удивления, Ефросинья перевернула кровать на другой бок и отчего-то затосковала. Чувство, что ей не хватает чего-то важного, переполнило оба глаза. Ей снилось, что она отчаянно бьет кого-то по лицу и сама плачет.

Море

Утром Ефросинья встала совсем спокойно. Накинула первое попавшееся платье из сахарной бумаги и, не завтракая, вышла из дома. Ее уже не удивляло, что у кошек снова поменялись местами уши, пятна на их мордочках зеркальны вчерашним, а соседский дом стоит слева, а не справа. Она шла, босая и прекрасная, кошки плакали, но не двигались следом. Открытая дверь хлопала на ветру, крыша шевелилась, окна дрожали, крыльцо ворочалось. Она не оглянулась, потому что видела спиной. На спине сквозь платье выступили слезы, но глаза оставались неподвижными и сухими. Она смотрела вдаль, хотя шагала здесь. Вслед за деревней начался лес, за ним поле, за ним скалы, дальше песок и море. Здесь никогда раньше не было моря. Она села на узком пляжике и стала плакать. Из глаз посыпался песок. Платье частично растаяло от солнца, ключицами и лопатками любовался летящий в небе ящер, капли пота всплывали вверх стеклянными пузырьками. Из приливной волны выбежал водяной пёс, налетел на нее с неуклюжими и бурными ласками, убежал обратно, вновь прибежал, пихаясь искристыми лапами и боками. Ефросинья, хохоча, отбивалась, старательно забывая свою прежнюю жизнь и песчаные слезы. Она сняла платье, разложила на камушках и не хотела умирать. Пёс прилег и заснул рядом, положа морду на лапы, потом вывернулся во сне кверху пузом, постепенно просачиваясь в песок, и утек, оставив мокрое пятно.

Следы

Она тоже совсем было заснула, когда вдруг услышала мужские шаги по песку. С трудом подняв сонную голову, Ефросинья оглянулась вокруг, но увидела не человека, а лишь цепочку приближающихся следов. Мужские ступни одна за одной впечатывались в песок рядом с ее собственными. Движение напоминало эротический танец, попадая точно изгиб в изгиб, выпуклость в вогнутость, соединяясь в силуэтах то бабочки, то инь-яна. Иногда следы разворачивались, чтобы встретиться пальцами с отпечатанными пальцами ее ног, порой ее узкая ступня обхватывалась двумя сильными мужскими.

За следами зигзагами перебегал бурунчик взветренного песка в форме собаки — он то кружил между скалами и тыкался в кусты, то просачивался сквозь сухие былинки как сквозь забор, то рассыпался и ненадолго исчезал. Звук шагов прекратился, а следы продолжали двигаться. Она ожидала, каким окажется голос невидимого путника, но гость молчал, не было даже дыхания. Песчаный пёс, добежавший на секунду позже следов, ткнулся вихревым носом в пах Ефросинье, потом жадно бросился исследовать следы утекшего водяного собрата, затем пописал на них песком.

Агасфер

— Здравствуй, любимая! Меня зовут Агасфер, — голос пришел отдельно в виде колеблющегося эха вперемежку со взболтанным дыханием, а через некоторое время притащилась и одежда. Сам человек, видимо, был где-то еще совсем далеко.

«Почему это — любимая?» — подумала Ефросинья, а вслух сказала:

— А что ест ваша собака?

— Это не собака, моя девочка. Мы мальчик, самец. А вот и костюмчик.

Одежда и обувь этого человека жили отдельной жизнью. Пуговицы подмигивали и поворачивались туда-сюда, норовя перетереть нитку и оборваться (но оторванные продолжали следовать за костюмом, звякая по камушкам). Рукава поколыхивались в неподвижном воздухе, шнурки между правым и левым ботинками стремились связаться. Карманы дышали, хватая пыль и воздух.

— «Любимой» я назвал тебя потому, что на фоне моей ненависти к себе любое простое чувство выглядит любовью. А пёс питается тем же, чем и любое существо в этом мире — Божьей милостью. Мне очень надоело жить на этом свете, самоубийство невежливо по отношению к Создателю, а к естественной смерти путь мне заказан. Может, позволишь мне попробовать убить тебя? Это очень заманчиво — стать бессмертной, правда ведь? А я наконец попаду в небытие и немного отдохну. Я благородный человек, я не могу убить тебя без твоего согласия, но ты подумай, пожалуйста! Если захочешь уйти — ты всегда сможешь убить кого-то еще. А может, ты найдешь способ быть убитой и тогда станешь кем угодно! Я стар, и моя фантазия становится всё слабее, вполне возможно, что я не вижу какого-то очевидного выхода…

Ефросинья, пораженная предложением, резко оглянулась и увидела совершенно голого чернокожего юношу, беззвучно идущего след в след по давешней цепочке в песке. Его прекрасная улыбка никак не вязалась с речью, которую она только что услышала.

Его босые ноги ласкали женские следы, и она почувствовала, что внутри крестца начинает пузыриться горячий ветерок, словно втягиваясь в откупоренный сосуд.

— Каждая ночь любви делает тебя старее. Если хочешь оставаться вечно молодой, будь девственницей, — говорил собеседник, но она видела, что губы произносят: «Здравствуй, любимая, меня зовут Агасфер».

— Но я хочу сначала узнать — что это такое, ночь любви, о чем папа мне рассказывал! — выдохнула Ефросинья, неотрывно глядя, как колеблется в горячем воздухе лицо собеседника. Реальность запотевала на выдохе и высыхала на вдохе.

— Только один раз попробуешь — захочется еще и еще. И плата старостью покажется ерундой по сравнению с силой желания.

Она сжала кулачки, пряча в них большие пальцы, словно поджатые хвостики. Глаза стали большими и влажными, как у животного.

— Самый лучший способ поймать женщину — это самому попасться ей, — прошептал Агасфер, пока его губы шевелились словами: «Это не собака, моя девочка».

Муравьи

Они лежали голыми на ночной траве, не касаясь друг друга ни одной точкой. Ее сахарное платье светилось, как сумеречный цветок, разметавшись на высоких былинках Его пиджак раскинул рукава совсем рядом и при шевелениях ветра тянулся к платью. Подол отвечал взаимностью. Вещи хотели смешаться в один букет, но тоже не соприкасались ни единой ниткой. Они не могли не подчиняться хозяевам. Сквозь пуговицы начала прорастать трава, пошел и перестал дождь, в небе раскрылись дырки звезд, кроты ворочались под землей, тихо пыхтя. Она почувствовала, что ее губы срослись, а глаза видят сквозь веки. Внутри черепа светилась карта звездного неба, точная копия внутренней стороны небесной сферы. Прямые между звездами и их отражениями сходились на корне языка, отпечатывая буквы неизвестной на земле речи.