– Вы действительно следите за каждым нашим шагом, – проговорил я, стараясь хлебать суп как можно более невозмутимо.

– Конечно, слежу. И с побегом – это правда хорошая мысль. Если вы начнете готовиться к побегу, прапорщик, пожалуй, станет и доверять вам.

– Сейчас вот только суп доем, – я улыбнулся. – И немедленно начнем готовиться к побегу. Кстати, не найдется ли нам для побега мотка тонкой проволоки?

– Посмотрите в гараже. – Обезьяну, кажется, не на шутку забавляла эта игра с прапорщиком в кошки-мышки.

Разделавшись с супом, я снова пошел к узнику. Мы вооружились блокнотом, карандашом и линейкой. И пошли исследовать парк. И первым делом мы вознамерились вычислить высоту забора. Наш прапорщик, кажется, вовсе не посещал ни уроков геометрии, ни уроков рисования в школе. Во всяком случае, для него было открытием, когда я, стоя в двадцати шагах от забора, держа карандаш на вытянутой руке и глядя на него одним глазом, отложил на карандаше высоту нашей крепостной стены. А потом повернулся на девяносто градусов и то же расстояние отложил на лужайке в двадцати шагах от себя.

– Ну-ка воткните вешку возле того куста сирени, – командовал я.

– И что? – удивлялся прапорщик, но вешку послушно втыкал.

– А другую вешку воткните вот там, подальше… Нет-нет… Еще дальше… Еще один шаг…

– И что? – недоумевал прапорщик.

– А то, что вот мы на лужайке отложили высоту забора и теперь можем измерить ее шагами.

– Как это? – прапорщик был в замешательстве.

Мне потребовалось немалое время, чтобы растолковать бедолаге несложную эту геометрическую задачку. Чтобы убедиться в действенности моего метода, прапорщик дважды отмечал на карандаше мой рост, дважды откладывал его на лужайке и дважды удивлялся, что цифры сходятся. Только после этого он измерил и забор и убедился, что тот действительно семь метров высотою.

– Теперь узнаем, под напряжением ли проволока, – сказал я.

Мы пошли в гараж, разыскали большой гвоздь и длинный моток медной струны.

– Как мы узнаем-то? – спросил прапорщик.

И я представил себе, как потешается в караулке Обезьяна, наблюдая за нашими естественнонаучными опытами. Без лишних объяснений я забил гвоздь в небольшой пенек, стоявший возле забора, размотал медную струну, привязал к гвоздю и, хоть и не с первого раза, закинул моток на забор.

Бац! Раздался громкий хлопок. Прапорщик подпрыгнул. Медная леска оплавилась и разорвалась. А пенек обуглился.

– Круто! – сказал прапорщик.

В его голосе я услышал восторг мальчишки, взорвавшего петарду.

– Да, довольно круто. Чтобы обуглился пень, напряжение должно быть, ну, скажем, две тысячи вольт, если я правильно понимаю.

– Круто! – сказал прапорщик.

И записал в блокноте: «Стена высота семь м. электро 2 тыс в.». И спросил наивно:

– А сильно тряхнет, если рукой? Насмерть?

– Не знаю, – ответил я. – Зависит от силы тока. Тряхнет, без сомнения, сильно, но убивает не напряжение, а сила тока. В этих охранных системах напряжение обычно делают высокое, а силу тока маленькую. Именно, чтобы тряхнуло, но не убило.

Прапорщик подобрал с земли моток медной проволоки и принялся разматывать, чтобы закинуть на забор снова и проверить на себе. Разматывал и приговаривал: «Сейчас проверим».

– Что проверим, Толя?

– Ну, эту… Ну, силу тока…

Я стал хватать его за руки, а Обезьяна, полагаю, животики надорвал там у себя в караулке, наблюдая за нашей борьбой.

– Анатолий, не делайте глупостей!

– Да я отпущу быстро.

– Вы не успеете отпустить.

– Почему? Я быстро.

– Вы не успеете быстро! Электричество движется со скоростью света.

– Как это?

Обезьяна, полагаю, хохотал, а мне стоило изрядных усилий уговорить прапорщика отказаться от самоубийственного эксперимента. Четверть часа спустя, сдавшись на мои уговоры, прапорщик выглядел все же разочарованным.

Чтобы развлечь прапорщика, как ребенка, в оставшееся до ужина время, мы измерили еще высоту ворот и, убедились, что ворота бронированные, что ни одна дверь в поместье не открывается иначе как при помощи сенсора, и что ни одно дерево не растет от забора достаточно близко, чтобы перебраться через забор по веткам. Прапорщик все записывал, умудряясь в самых простых словах допускать комические ошибки. В слове «бронированные» Толик мой ошибся и вовсе трижды – «бранерованые».

Без четверти девять я объявил, что экспериментам конец и что гостеприимные наши хозяева, они же тюремщики, ждут нас к ужину.

На этот раз Банько и впрямь расстарался. Ужин был накрыт не на кухне, как обычно, а в столовой, попасть в которую можно было, только буквально распахнув в гостиной одну из стен. Откуда ни возьмись на столе из черного африканского дерева венге явилась не то что обыкновенная наша виллероевская посуда, а совсем уж какой-то немыслимый сервиз из тех, что немыслимо богатые люди покупают, дабы удивить друг друга немыслимо дурным вкусом.

Когда я вошел в дом и переоделся к ужину, на столе уже красовалось серебряное блюдо с устрицами. Причем, я заметил, лед был перемешан с кусочками хрусталя, чтоб уж блестело так блестело. У каждой тарелки лежало по четыре ножа и по четыре вилки – на французский манер зубьями вниз, в скатерть. Скатерть, к слову сказать, была кружевная и, кажется, нарочно сплетенная валансьенскими кружевницами ради этого стола – во всяком случае, драгоценные кружева не мешали видеть драгоценной древесины.

Бокалы были хрустальные, причем для каждого участника ужина бокалов выставлено было пять штук. Вода на столе стояла в хрустальных графинах. Шампанское – розовый «Крюг», между прочим – охлаждалось в хрустальных ведерках. Какие-то особенные золотые свечи горели, бесконечно отражаясь во всем этом нагромождении сверкающих стекляшек. Одним словом, если Банько хотел показать, что такое тошнотворная роскошь, то он преуспел.

И я подумал: бедный Толик, на него, пожалуй, все это произведет неизгладимое впечатление. Особенно мне стало печально, когда ровно в девять я увидел Толика, шагавшего по направлению к нашему дому вдоль берега пруда. Одет мой несчастный прапорщик был в свежевыстиранный и аккуратно выглаженный, но все же совершенно тренировочный костюм.

– Заходите, Анатолий, заходите! Добро пожаловать! – паясничал Банько на крыльце, делано кланяясь и пригласительно размахивая руками. Сам Банько был, к слову сказать, в черном и недурно пошитом смокинге. – Заходите, заходите! Алексей уже здесь. Обезьяна и Ласка будут с минуты на минуту. Хотите пока шампанского?

Толик зашел в столовую и, как я и предполагал, остолбенел при виде всей этой сверкающей бранзулетки. На лице прапорщика одновременно выразились сразу все чувства, которые способен испытывать бедный человек по отношению к богатым людям: восхищение, зависть, ненависть, подобострастие, страх. Прапорщик посмотрел на меня растерянно, и я всерьез думал, что он скажет: «Нет, лучше-ка я пойду!» А он, бедняга, даже и этого сказать не мог.