Подначиваемый вопросами Ласки Толик рассказал, как обошел всех врачей в районной поликлинике, как оказался совершенно здоров и как с кучей справок пошел уже на большую милицейскую медкомиссию. И в конце этой медкомиссии надо было сдавать психологический тест.

– Психологический тест? – Ласка взмахнула ресницами. – А что, сложный какой-то психологический тест?

– Ну, да! Сто восемьдесят вопросов.

– И что же, сложные вопросы?

– Ну, так… Где-то, как то… Ну, например, что мне плохо при виде крови… Или что я сочувствую преступникам в кино… Вообще-то, не надо сочувствовать. Или что когда я иду по дороге, то стараюсь переступать трещины.

– А вы стараетесь переступать трещины?

– Я – нет, – прапорщик улыбнулся и подставил бокал для второй дозы «Арманьяка». – Если не заморачиваться и отвечать честно, то обычно все тест проходят. Но при мне было, что ребят много психологи потом расспрашивали.

– А вас расспрашивали?

– Только про одно, – он помолчал. – Там был вопрос про то, что у меня есть родственники, за которых мне стыдно… И я написал, что есть…

– Наверное, неудобно вас спрашивать? – Ласка потупилась хитро.

– Да че неудобно? – прапорщик поставил на стол пустой бокал. – Отец у меня пил и замерз по пьянке. Старший брат пил и разбился на мотоцикле…

– И тебе, – вмешался Обезьяна, – стыдно, что они погибли?

– Ладно-ладно, не надо, – Ласка накрыла огромную руку прапорщика тоненькою своею рукой. – Расскажите лучше, и что же? Все должны проходить этот тест?

– Конечно. Милиционер же это… Надо же быть психологически уравновешенным…

Я смотрел на Ласку и прапорщика и не заметил, когда встал из-за стола Банько. Для меня было неожиданностью, когда после этой Толиковой фразы Банько, уже стоя в дверях, вдруг крикнул:

– Психологически уравновешенным?! Это ты психологически уравновешенным человека убил?!

Всхлипнул и выбежал вон.

– Так я же мент, – пробубнил Толик, непонятно что имея в виду.

И больше не нашелся ничего сказать. И минуты три мы просидели в полном молчании, а потом Толик встал:

– Я это… Я лучше пойду, где-то, как-то…

Никто его не удерживал. Он вышел за дверь и скрылся в темноте.

Мы остались втроем. Я плеснул себе еще «Арманьяка», не предлагая ни Ласке, ни Обезьяне, потому что Ласка была беременна, а Обезьяна принципиально не пил. И я сказал:

– Надо одеть его как-нибудь прилично.

– Угу, – согласился Обезьяна.

Мы еще посидели молча, и я спросил:

– Объясните мне, зачем я вам нужен? Сегодня утром вы сами провели ему прекрасный урок по истории искусства. Сегодня вечером вы вообще разыграли целый спектакль. Зачем вам я? Вот уже который день я тут ничего не делаю, а только смотрю, как вы перевоспитываете прапорщика с, черт побери, недоступной для меня изобретательностью.

– Вы, – Обезьяна пожал плечами, – обещали, например, научить Толика фехтованию.

А Ласка улыбнулась и накрыла мою руку тоненькою своею рукой, точно так же, как давеча накрывала руку прапорщика:

– Видите ли, Алексей, больше всего на свете Обезьяна ненавидит две категории людей, – она засмеялась, как колокольчик. – Он ненавидит ментов и редакторов глянцевых журналов. Я искренне думаю, что всю эту свистопляску Обезьяна придумал, чтобы перевоспитать вас обоих.

Ласка говорила так весело, что я не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно. Я хотел взглянуть ей в глаза, но в этот миг погас свет, и все наше поместье погрузилось в полную темноту.

– Периметр! – сказал Обезьяна в темноте.

Через пару мгновений свет зажегся снова, и Обезьяна был уже в караульной комнате: искал по мониторам, где именно пленный прапорщик пытался прорвать периметр. А еще через пару мгновений мы все трое бежали по парку к тому месту, где давеча мы с прапорщиком измеряли высоту забора и выясняли, под напряжением ли проволока.

Там возле обгоревшего пенька, скорчившись, лежал на земле прапорщик, перебирал ногами, как дети перебирают ногами от высокой температуры. И хрипел:

– Да блядь! Да что же яйца так больно!

На левой руке у прапорщика намотана была тонкая медная проволока, которую мы так и бросили у забора после наших вечерних экспериментов.

Дав прапорщику отдышаться немного и отправив Ласку домой, мы с Обезьяной подняли беднягу под руки и отволокли в постель. Он не мог идти прямо. Ноги у него подкашивались, похоже, он и впрямь испытывал сильную боль в паху. К тому же его тошнило. Пару раз пришлось остановиться и переждать, пока прапорщика вырвет на траву всеми этими устрицами и омарами, съеденными им во время нашего эксцентрического ужина.

В узилище Обезьяна уложил прапорщика и накрыл пледом. Мы вышли в сад, и Обезьяна спросил:

– Алексей, как вы думаете, чего он хотел?

Я пожал плечами.

– Чего он хотел? – повторил Обезьяна. – Провести эксперимент, который вы ему запретили? Или покончить с собой?

В ту ночь мне снилось детство. Вернее – нет. Не сразу. Едва я смежил веки и стал проваливаться в сон, как мне привиделась эта женщина – бывшая моя секретарша, которая стала моей начальницей и уволила меня из Издательского Дома, в который я принимал ее на работу. Она привиделась мне самым неожиданным образом: улыбалась и целовала меня в глаза, словно бы обещая, что вот сейчас будут самые прекрасные видения.

В этом моем сне она не была той давнишней испуганной девочкой, которая рассказывала мне на собеседовании о Прокофьеве и Бродском. И не была той взволнованной красавицей, которая бежала через зал, чтобы танцевать со мной. Она выглядела примерно так, как выглядит теперь, когда стремительная карьера наложила на нее гестаповский свой отпечаток, когда появился у нее муж и родился ребенок, когда она истерзала себя упражнениями, процедурами и диетами. Иначе говоря, она выглядела страшно дорогой сушеной воблой. Но то ли в повороте ее головы, то ли в выражении ее лица было нечто, делавшее ее поцелуй желанным.

В этом моем сне ничего не оставалось от моей ненависти к ней, и я даже понимаю почему. Потому что ненависть в человеческом сердце выбраживает из близости, как уксус выбраживает из вина в плохо закупоренной бочке. Вы не можете ненавидеть человека, который далек от вас. По большому счету, вы не можете ненавидеть ни Бин Ладена, ни Гитлера, ни царя Ирода, какими бы чудовищными ни были их преступления. А вот бывшего партнера вы можете ненавидеть, бывшую любовницу, бывшего друга… Потому что вам кажется, что люди эти – такие же, как вы, но, будучи такими же, как вы, имеют некое свойство или совершают некий проступок, которого вы не можете ни понять, ни простить. Вот как устроена ненависть, она замешана на близости. И в моем сне ненависть волшебным образом улетучилась, а близость осталась.