на бегущие волны реки. Вот так, почти всегда, проезжая мимо, сворачивал он на Утиный мыс, чтобы посмотреть на реку и послушать плеск воды. «Как давно она течет, боже ты мой, как давно и боязно заглядывать-то в такую даль…» — думал старик.

Уже третий год пошел с той поры, как поселился Василий Петрович на кордоне. И говорить стал, сам замечает, как-то неторопливо, по-деревенски, что ли? Да и не удивительно, он и есть деревенский, это уж потом стал на заводе работать. Частенько вспоминал Василий Петрович прошлое, чего-чего, а времени, чтобы повспоминать хватало… Особенно помнится, мальчишкой еще был, как кулаки зарывали в землю хлеб. Случайно увидел. Рассказал об этом в сельсовете. А потом подкараулили дюжие мужики, привязали к дереву и били кнутами. Думал насмерть забьют, да ничего, отошел… В пятнадцать лет стал секретарем сельсовета, сам полуграмотный, а большинство в деревне и вовсе неграмотные. Переехал в Москву, стал рабочим, потом мастером. Что говорить — дело свое знал хорошо. Война началась! На фронт не взяли, хоть и просился — отправили с заводом в Алма-Ату. Было не по себе — товарищи сражались и погибали, а он в тылу… Но и в тылу было тяжело, работал с темна до темна, да еще обучал подростков и женщин, фронту нужно было много снарядов. Знал и холод, и голод. Черепах ели — привезли во время войны в заводскую столовую. Он и теперь с уважением смотрел на черепах, а тогда, в трудное время, многих они спасли. Мясо у них вкусное. И сейчас бы иной раз поел, да жалко, не убивать же ее, когда она смотрит, как старушка, поджав губы…

Вышел на пенсию — скучно, не привык отдыхать. Предложили егерскую службу в Семиречье. «Живи, — говорят, — тут тебе и горы, и пустыня, река. Природа, воздух, рыбалка». А вышло так, что непростая эта работа, тут надо по совести поступать. А делать что-то не по совести он не привык.

Вот уж и кордон. Почти к самому дому подступает пологий склон горы, ровный и голый, кое-где виднеются редкие кусты колючего шиповника, а за домом пустынная равнина, кустарник боялыч да местами куртинки тамариска. В горном ущелье, где течет ручей из родника, растет неопалимая купина, жгучая травка с фиолетово-розовыми цветами. Зажжешь тихим вечером спичку или лучше скрученную газету над такой травкой и вспыхнет фонтаном синее пламя, а цветкам хоть бы что, ни один лепесток не обгорит. В горах водятся архары, козероги, в пустыне — джейраны, птиц много: кеклики, бульдуруки. По вечерам кеклики взлетают на камни и давай кричать: ке-ки-ли-ки, ке-ки-ли-ки. Прямо выговаривают свое название. Любит их Василий Петрович — веселые, общительные птицы. Зимой подкармливает овсом и просом. Он и разговаривает с ними, ведь так много длинных дней, когда хочется поговорить, да не с кем. Немало рассказал он кекликам о своей жизни. О том, как праздновали победу. Вот это был праздник! Жизнь пошла легче, да особенно легкой она для него не была. Опять цех, план, аврал! Но не обижается Василий Петрович на свою жизнь, ничего в ней было такого, чего бы он стыдился. Пенсию себе заработал хорошую — сто двадцать рублей. Ну, а здесь… Новая чудная для него жизнь. Простор, природа. Эта жизнь была по душе Василию Петровичу, так легко ему здесь дышалось и думалось… Закат — во всю степь, восход — лучистый краешек солнца из-за гор. Дух захватывает, так хорошо!

Лошадь ему дали, корову купил и несколько кур — вот и все хозяйство. Жаль, что уже стар и порой ворочается в груди и ноет сердце, будто предупреждает — побереги себя, пора бы уже. Но не хочется признавать себя старым. Наоборот, вроде бы, только самое зрелое время наступило. Отошло все пылкое, глупое, хвастливое, что свойственно молодости, осталось лишь желание думать, рассуждать и поступать по справедливости. И даже жалко было Василию Петровичу, что так поздно обрел он этот душевный покой и равновесие…

Вот солнце заходит В томит что-то душу, и слеза наворачивается на глаза. Что это, отчего? Почему раньше не смотрел так и не томился. А сейчас сядет Василий Петрович на лавку и смотрит. Заходит солнце, все ниже и ниже опускаемся, трава пустынная золотится, так и сверкает, а дальняя гора сделалась синей и все больше темнеет. Вон вдали джейран пробежал и пыль за ним, будто и не пыль вовсе, а золотой туман стелется. А там кеклик ударит свое ке-ки-ли-ки. И позабудет бывший заводской мастер про все на свете и сделается на душе его так легко, что сидел бы, смотрел, слушал и ничего больше от жизни не надо. Разве что вспомнить что-нибудь из прошлого. Вот как они пели «Вечерний звон»… Приходил начальник цеха Мальцев, контрольный мастер Ивушкин, чудак был и выпивоха, и они пели «Вечерний звон». Руководил хором и запевал Мальцев. Василий Петрович сидел на табуретке и повторял монотонно «бом, бом, бом, бом», — такова была его роль. И на фоне этого сопровождения лился чистый высокий голос Мальцева… Заходила соседка Ксения, охала, утирала рукавом слезы и повторяла:

— Ишь ты, что выделывают…

Сашка, сын, тогда еще мальцом был, а сейчас научный сотрудник в институте. От отца заметно откачнулся. Обидно, конечно, да были бы молодые счастливы — это главное! Что-то не так у них, на его стариковский взгляд. Хмурый Сашка, невеселый, будто не по своей воле женился. Спросил как-то у него Василий Петрович:

— Ты по любви женился, сын, или по расчету невесту брал?

— По расчетливой любви, отец, — ответил Сашка чьими-то чужими словами.

Как-то раз говорили сын и сноха о работе, об отъезде своего начальника-профессора за границу по обмену опытом.

— Должно быть, большой человек? — полюбопытствовал почтительно Василий Петрович.

— Карьерист! — отвечала сноха с презрительной гримасой. — Ни одной статьи не пропустит, чтобы себя в соавторы не доставить. Оттого у него больше трехсот работ…

— Неужели так бывает? — изумился Василий Петрович. — Я много рацпредложений подавал и ничего такого…

— То на заводе!

— Почему же вы не скажите ему…

— Это у вас на заводе можно, оттуда не прогонят.

— А у вас? Так сразу и прогонят?

— Да нет, сам уйдешь, если захотят. У нас иначе… «Свято место пусто не бывает». Нет, батя, с шефом надо жить мирно.

— Тогда сам уйди, Саша, разве так можно?

— О! — с удивлением посмотрел Саша. — Что ты говоришь, отец? Сам-то ты хорошо жил?

— Да жил, как мог…

— Какую же специальность посоветуешь? Токаря или жестянщика?

— Чтоб с радостью работать, Саш…

— Где же я найду такое дело?

— Да поискать надо.

— Нет, буду нести свой