Когда она вернулась, медленная как черепаха, Добрыня едваудержал в обеих руках ковшик, но пил и пил, и каким-то образом в глазах чутьпрояснилось. Земля перестала качаться, как палуба корабля, а старуха теперьвыглядела обыкновенной старухой: лицо темное и морщинистое, как печеное яблоко,беззубый рот собран в жемок, одета в кучу тряпок, на ногах, однако, не лапти, адобротные кожаные сапоги, что и понятно: какие лапти среди этого болота…

— Добро пожаловать в жилье, — сказала старуханараспев.

— Бла… благодар… ствую…

Слова давались с трудом. Старуха даже попыталась поддержатьего под руку. Добрыня отстранился, едва не упал. Тяжелые подошвы едваотрывались от земли. Ноги внесли в темные сени, где с головы до ног сразуокутали плотные запахи лечебных и колдовских трав, аромат березовой коры иперебродившего сока.

От широкой печи шел сухой жар. Чугунная заслонкапобагровела, в середине проступило красное разогретое пятно. Старуха ухватомподдела крючок, заслонка распахнулась, Добрыня закрылся ладонью, успев увидетьраскаленное жерло, где только младенцев живьем запекать. В руках старухимелькнул ухват. Пятясь, она с натугой вытащила, захватив рожками, чугунок.

По комнате потек густой запах гречневой каши. Стол едва нерассыпался, когда бабка грохнула на середку чугунный горшок. Заслонка ужеприхлопнулась под своей тяжестью, старуха только набросила ухватом щеколду,поставила в угол и повернулась к Добрыне:

— Ну что же ты, добрый молодец? За стол! Налегай накашу, пока не застыла.

Добрыня огляделся:

— А где бы, хозяюшка, руки помыть?

Старуха несказанно удивилась:

— А что это за ритуал такой?

— Да пыль на руках, — пояснил Добрыня. —Грязь, за коня брался, с каликой по дороге здоровался, сопли сиротке вытирал,юрода по голове погладил…

— А-а-а-а, — протянула старуха, — то-тогляжу, ты весь не такой. Ну, не как люди. Не аримасп, случаем?

— Случаем, нет, — заверил Добрыня.

— То и гляжу: ни баньку не потребовал, ни старойхрычовкой не обозвал… Нет у меня кадки с водой, зато болотце близко. Ежели твоибоги велят перед едой руки мыть, то вон туда пройдешь, там водица почище…

Под сапогами по дороге к чистой водице начало прогибаться,шел как по тонкому льду. В одном месте толстый мох прорвало, на сапоги брызнуластруйка затхлой воды. Впереди блеснуло пятнышко открытой воды, размером стазик. Едва Добрыня присел, как ощутил пристальный взгляд. Всмотревшись, увиделразмытые очертания полурыбы-получеловека, голова как у сома, блестит, глазавыпученные.

Едва протянул руки, намереваясь зачерпнуть горсточкой, каксущество зашевелилось, метнулось навстречу. Добрыня едва успел отдернутьпальцы, а из воды высунулась бледная, как у утопленника, рука. Ногти блестят,как крупная чешуя, между пальцами дрожит туго натянутая перепонка.

Озлившись за испуг, Добрыня цапнул за бледную кисть, потащилводяного наружу. Тот от неожиданности высунулся чуть ли не до пояса, ноопомнился и начал упорно тащить человека к себе в омут. Долго пыхтели,тужились, затем Добрыня ощутил, что крепкий покров мха начинает подаваться,вот-вот он весь ухнет в эту гниль, а там ждет то, что приготовил проклятыйдемон…

— Ах, ты так?

Водяной с торжеством тащил в болото. Задержав дыхание,Добрыня подставил колено, ударил, послышался мокрый хруст, водяной взвыл совсемне рыбьим голосом, забарахтался. Добрыня переступил в сторону, но и там мохраздвигался, с сожалением разжал пальцы. Мокрое тело с шумом плюхнулось, поднявстолб вонючих брызг, ушло на темное дно.

Старуха с сомнением оглядела вернувшегося богатыря:

— Это помыл руки?.. Чудные теперь ритуалы.

Добрыня снял с головы клок тины, брезгливо сбросил с плечаплеть водяной травы, буркнул:

— Зато каша как раз остыла.

Пахло от него гадостно, а когда сломал руку водяному,брызнуло не то затхлой кровью, не то еще чем-то мерзким. Он сам чувствовал,какой от него смрад, и успел подумать с раскаянием, что не все обычаи Востоканадо тащить на родные земли. В тамошних знойных песках нет таких вот мерзкихтварей, которым ни руки не сломи, ни в болото плюнь.

С сердитости зачерпнул каши из глубины горшка, бросил в рот,обманувшись затвердевшей корочкой, но внутри каша еще как лава в недрах земли,застыл с раскрытым ртом, сам весь красный, как заходящее солнце, не решаясьвыплюнуть, зато с обгоревшими языком и гортанью.

— Кто ты есть, добрый молодец, — сказала старуханараспев, — по делу тикаешь аль от дела лытаешь?

Добрыня с трудом проглотил, чувствуя, как по горлу медленноопустился, сжигая все на своем пути, раскаленный ком металла, просипелсдавленно:

— Лучше ты… расскажи… мать… твою…

— Да что я? — откликнулась старуха охотно. —Да ты ешь, ешь!.. Живу здесь одна с невесткой… Она сейчас на охоту пошла, славабогам! Зверь, а не женщина. Пока мой сын был жив, как-то держал ее в руках… атеперь…

Она пригорюнилась. Добрыня посидел с открытым ртом,чувствуя, как из раскрытого рта плещет пламя, словно из пасти крылатого Змея.Наконец выдавил сипло:

— А… что… те… перь?

— Теперь терплю…

— Обижает?

Это слово ему далось целиком, хотя и исцарапало горло.Старуха выдавила с неохотой:

— Не то слово. Если бы хоть не била! А так…

Только сейчас он заметил старые кровоподтеки. На темнойморщинистой коже проступали слабо, но теперь рассмотрел на лице, руках, да иперекашивается бабка на один бок не просто ради того, чтобы передразнить.

— Ладно, — сказал он сипло, — придет с охоты,я с ней поговорю.

Она испугалась:

— Нет-нет! Она ж совсем дикая! Ты ж видишь, где живем?Тебя не послушает, а мне вовсе житья не будет.

— Поглядим.

— Ты ешь, ешь, кашатик. Забудь о моих горестях.

Он ел молча, но брови сшиблись на переносице. Горячая кашаопускалась по горлу все еще торопливо, тут же давала соки в измученное тело. Онс ужасом подумал, что его ждет завтра, когда тело за ночь застынет, станетотзываться болью на каждое шевеление…

После обеда он вышел на крыльцо. Хотел сесть на ступеньку,но не был уверен, что сумеет потом встать без бабкиной помощи. С трудомпередвигая ноги, вышел на середку двора.

Из тумана вышла девушка в безрукавке. Солнце уже опускалоськ верхушкам деревьев, багровые лучи осыпали ее червонным золотом. На ее узкомпоясе болтались три толстых зайца, но Добрыня засмотрелся на спокойное лицо,безмятежное настолько, словно только тело двигается к избушке, а душа все ещеносится за зверьми по лесу.