Тогда я пошла в ванную со скрипкой и пюпитром — я иногда там занимаюсь, когда везде кто-то есть или я мешаю, — поставила пюпитр и решила, что сейчас научусь играть красивым звуком — как будто я сама пою!

Мне повезло, потому что Александр Сергеевич задал мне новую вещь — не этюд, а что-то вроде «Песни без слов». Я открыла её, быстро пропела — она оказалась красивой и без всяких пассажей, напевная. Я подняла скрипку и стала медленно играть и вибрировать — это оказалось очень просто, и звук получился совсем другой, почти красивый! И я стала её играть-играть-играть — раз пять сыграла, и каждый раз в вибрации что-то менялось и добавлялось, и мне казалось, что мне помогает вибрировать то, что я про себя её пою.

И вот, не знаю на какой раз, получилось! Получилось! Красивый звук! Я опустила скрипку, у меня сильно стучало сердце от радости, я повернулась к зеркалу — щёки стали красные и очень странные глаза. Я толкнула дверь ногой, вышла со скрипкой и пюпитром, пошла в детскую — она прямо напротив, два шага, — села на Бабушкину кровать, поставила рядом пюпитр, положила скрипку и смычок на кровать и стала «остывать» — мне было жарко! К счастью, в комнате никого не было и никто не заходил. Мне очень надо было сейчас быть одной, чтобы всё, что я сделала, всё это оставалось у меня в груди, голове, руках — во мне. Я повернула голову, стала смотреть в окно — там были голые ветки дерева. Я ни о чём не думала. Не знаю, сколько прошло времени, но я почувствовала, что мне не жарко, встала с Бабушкиной кровати, убрала пюпитр, уложила скрипку в футляр и решила, что ни с кем об этом говорить не надо — просто завтра приду на урок… и сыграю. Александр Сергеевич будет мне аккомпанировать.

На следующий день я пришла в музыкальную школу на урок скрипки.

— Ну что, Нинуша, разобрала новую вещь? — У Александра Сергеевича такая добрая и чудесно круглая улыбка.

— Разобрала, — говорю.

Александр Сергеевич садится за рояль и говорит:

— Ставь пюпитр с нотами.

— Я помню, мне ноты не нужны! — говорю уверенно.

Александр Сергеевич кивнул головой, сыграл небольшое вступление, и я вступила, И мне было так странно и просто играть! И я меняла звук и даже темп в одном месте сбила — я сделала длиннее паузу, чтобы то, что я сыграю потом, было бы совсем другим: вроде человек пришёл в то же самое место, а там уже зима. Александр Сергеевич вместе со мной сделал эту паузу, и мы сыграли до конца. Я опустила скрипку, Александр Сергеевич молчит, смотрит то на меня, то на рояль. Молчим. И вдруг он говорит:

— Хорошо, Нинуша! Очень хорошо!

Встал из-за рояля и стал ходить по классу. Ходил, ходил, остановился около меня и говорит:

— Давно не видел я Варвару Николаевну. Как братик?

Я рассказала ему про посуду, про то, как много он говорит и какой он чудный. Александр Сергеевич кивал головой и потом попросил меня, чтобы я передала его просьбу Мамочке: будет время — со мной вместе забежать.

Мамочка пошла со мной на следующий урок, а по дороге, как будто случайно, спрашивает:

— Всё у тебя там хорошо?

— Всё хорошо! — говорю.

Пока Мамочка разговаривала с Александром Сергеевичем, я пробежалась по всей школе. Я люблю нашу музыкальную школу, она совсем не похожа на обычную — все называют тебя по имени, а не по фамилии, все улыбаются, многие со мной разговаривают, а я очень люблю разговаривать, даже спорить, но не про какую-нибудь ерунду, а про что-нибудь интересное — про музыку, про книги, про театр, про разные игры и про многое другое.

Потом был урок. Мамочка меня ждала, и мы вместе пошли домой. Мамочка сначала молчала, а когда мы вышли на Первую Мещанскую — наша школа между Грохольским и Склифосовским, — она говорит:

— Александр Сергеевич сказал, что у тебя произошёл перелом и появился настоящий скрипичный звук! Он сказал, что многие кончают школу, но у них так и не появляется настоящий звук. У тебя он появился очень рано, поэтому понятно: если ты будешь «заниматься на скрипке» — а ведь он даже не представляет себе, что очень часто ты вообще не играешь… так вот, если ты будешь заниматься, из тебя получится блестящая скрипачка! Он так и сказал: «блестящая», потому что техника берётся трудом, а звук — это от природы. Его так же, как тембр голоса, нельзя сделать чарующим!

Вот! И опять, как с пением, я влипла — придётся заниматься! А потом ещё на какой-нибудь конкурс пошлют!

Я стала заниматься по полчаса каждый день — это очень много, все довольны, даже мне приятно играть новым звуком.

Сегодня я пришла на урок, настроила скрипку и должна была сыграть этюд. Открывается дверь, и не просто открывается, а как будто её сломать хотят, и в класс вбегает преподаватель по скрипке Титушин — высокий, худой, глаза немножко сумасшедшие, — за руку тащит очень взрослого мальчика лет тринадцати-четырнадцати. И кричит:

— Александр Сергеевич! Посмотрите на этого болвана — он в шестом классе и до сих пор не умеет вибрировать! Пусть Нинуша ему покажет, может, ему стыдно станет — такая малышка уже играет, а он всё ещё пиликает! Нинуша, покажи, как ты вибрируешь!

Я в ужасе смотрю на Александра Сергеевича, а он в ужасе смотрит на Титушина. Потом вдруг делает мне знак рукой, такой успокаивающий, садится за рояль и говорит:

— Нинуша, давай сыграем «Песню без слов»!

И мы её сыграли. Титушин посидел с опущенной головой, потом вскочил и заорал:

— Ты слышал, болван, ты понял?! — Схватил бедного мальчика за руку и просто вылетел вместе с ним в коридор. Потом, наверное ногой, дверь как захлопнет!

Александр Сергеевич почесал в затылке — это такая у него привычка, она мне очень нравится, и говорит:

— Ну давай, Нинуша, заниматься!

Наконец настали каникулы — это всегда прекрасно и волшебно! Мамочка сказала, что у неё есть для меня и Ёлки сюрприз. Конечно, как всегда, будет много походов для нас троих — ив Кукольный, и в Детский театр, и в Цирк! Но Мамочка, Ёлка и я — мы пойдём в Большой театр на оперу «Евгений Онегин»! И будем сидеть там «в первом ряду третьей ложи бенуа справа». Мамочка сказала, что для неё это — лучшее место в Большом театре, есть, правда, ещё царская ложа!

Я так обрадовалась, что уже больше не могла ни о чём думать и целый день бегала к Маме, Папе и Бабушке и просила их рассказать мне, что же это такое — «ложа бенуа» и «царская ложа». И все мне отвечали одно и то же: скоро пойдёшь в театр и всё сама увидишь. И тогда я подумала: что я к ним пристала, прямо как маленькая!

Мы в Большом театре. Зал — это целый дворец: ярусы, сцена, занавес, партер. Мы в нашей ложе бенуа, чуть выше партера — царская ложа, кажется, что всюду золото и бархат — я не очень люблю золото, когда его люди носят, а здесь это замечательно! И много-много свечей — Мамочка сказала, что это не свечи, а лампочки, похожие на свечи. И оркестровая яма! Яма — некрасивое слово, но там сидит такой большой, замечательный оркестр! Мамочка говорит: они сейчас будут настраиваться. Я жду. И вот оркестр начинает настраиваться — каждый музыкант настраивает свой инструмент, музыки как будто нет, звучит много-много разных инструментов. Можно подумать, что это просто шум музыки, но для меня это не шум — это уже музыка, я слышу, как подстраиваются многие инструменты, и в груди у меня растёт и растёт восторг — сейчас из всего этого получится какая-то большая, стройная и прекрасная музыка, потому что её написал Чайковский! Скорей! Скорей! Я не заметила, как появился дирижёр. И стал гаснуть, медленно гаснуть свет. Погас! И началась увертюра — никогда не слышала такой прекрасной музыки, кажется, что она идёт отовсюду — такая красивая, но такая печальная!