«Пора снова вымокнуть, — подумал он. — Слишком засиделся на суше».

Ливень прекратился. Даймонд посмотрел вверх и снова увидел мерцающие звезды между мокрых листьев вяза. Голова Кролика выглядывала из затененной части луны. Зубы так разболелись, словно вот-вот выпадут.

«Идиот, — сказала Люпита. Ее голос дрожал где-то вдалеке. — Хватай маску и убирайся отсюда, пока сам Маскансисил не обмотал твои кишки вокруг этого дерева».

«Теперь я могу уйти, — подумал Даймонд. — Что бы там ни было в этой коробке, оно освободило меня немного. Я могу делать то, что хочу. А значит, Райли Стин, пошел бы ты к черту!»

Даймонд поискал коробку и увидел только завернутый в холстину сверток, лежавший среди сбитых дождем на землю листьев. Потом заметил коробку там, где уронил ее, на поверхности забросанной землей ямы. Даймонд молча кивнул. «Ну что ж, Широкая Шляпа, если припомнить все, что было, то за тобой пара должков».

Сверток, вынутый из коробки, казался тяжелее. Ткань, в которую он был завернут, прогнила там, где Даймонд ее касался. Он знал, что обратно в коробку сверток класть нельзя.

Даймонд снова засмеялся, представив себе, как разозлится Стин, когда не увидит его утром с маской. Потом подумал о том, что ему предстоит сделать. Это было вовсе не смешно.

— В жизни не собирался связываться с магией, — пробормотал он, по отдельности засовывая коробку и сверток под промокшее пальто, и направился к реке. — Извини, Джонни.

Панкецалицли, 13-Ветер — 14 октября 1842 г.

Арчи Прескотт проснулся от пушечной стрельбы. Сел в кровати и сонно прищурился в сторону окна, наполовину убежденный, что стрельба ему приснилась. Пока Арчи выбирался из-под груды одеял и одежды, которую навалил на себя в нетопленой комнате, пушка снова выстрелила. Запутавшись в тряпье, Арчи рухнул на неотесанный деревянный пол.

— Черт побери! — прошипел он, глядя на локоть: под кожу на добрых полдюйма вошла толстая заноза. Он ухватился за нее пальцами, оставляя на дереве фиолетовые следы типографской краски, и потянул. На мгновение заноза застряла, но потом выскользнула наружу, и Арчи бросил ее в угол. Ощущение чего-то инородного, скользящего наружу из его кожи, сама мысль об инородном теле внутри вызвали у Арчи тошноту, и он содрогнулся.

Пушка выстрелила в третий раз, и Арчи вспомнил, в чем дело. Закончили строительство Кротонского акведука, и Нью-Йорк праздновал это событие. После двухсот лет неопределенности город наконец получил надежный источник воды. Арчи высвободил ноги из кучи одеял и одежды, выудил из нее брюки и, подходя к окну, надел их, натянув подтяжки на плечи.

Из окна были видны два квартала к северу, до пересечения с Леонард-стрит, где Ориндж-стрит поворачивала направо. Только что рассвело, однако улицу уже заполняли толпы людей и множество повозок. Пьяные рабочие, шатаясь, выходили из подвальных пивных, ухмылялись и покрикивали на проституток, которые боролись с разносчиками газет за местечко на углах. Мальчишки — продавцы газет совали свой товар всем прохожим и даже запрыгивали на проезжающие мимо повозки, терроризируя возниц на ходу, а потом спрыгивали и рысцой бежали обратно. Они размахивали газетами и выкрикивали заголовки статей и печатных листков об аболиционизме, трезвости, Орегонском вопросе — обо всем, что могло привлечь внимание.

Под окном группа мальчишек затеяла игру в уличный бейсбол, используя недозрелый апельсин вместо мяча и целясь по вывескам. Один из мальчишек удачно влепил по витрине магазинчика Эмиля Корнхайзера, размазав по стеклу сочную мякоть. Старик выскочил на середину улицы, размахивая метлой, словно бейсбольной битой, и команды со смехом разбежались по переулкам. Там они выждут, пока Эмиль угомонится, а потом стащат из его же магазинчика недозрелый апельсин для новой игры. На Файф-Пойнтс все всегда оставалось на своих местах: попрошайки, проститутки, странный мальчик, который сидел на углу улицы, поглаживая ручного кролика и наблюдая за игрой в уличный бейсбол. Все они останутся на месте и завтра, и послезавтра, и позднее.

У Арчи были другие планы. Он необъяснимо оживился после участия в протестах аболиционистов, в этом неожиданном столкновении протестантов с католиками, местных с ирландцами, богатых с бедными. Эта напряженность захватила его воображение. Казалось, сам воздух в Нью-Йорке наполнен брожением: сторонники романтизма, трансцендентальной философии, равноправия женщин, аболиционизма, поклонники Миллера, Фурье и Оуэна — все они предлагали свое видение идеального общества. Арчи после почти семи лет болезненного забытья снова заразился жаждой жизни. Сегодня он хотел принять участие в праздничных торжествах Нью-Йорка и не собирался терять редкий выходной день.

По случаю праздника Беннетт внезапно расщедрился на выходной для тех, кто проработал в компании больше пяти лет. Арчи был наборщиком уже почти семь лет — ровно семь лет будет в январе, через двадцать дней после годовщины пожара, который унес его семью. Даже теперь мысли об этом вызывали в памяти мясной запах обгоревшей плоти.

«И все-таки я живу, — подумал он. — Каждый день я живу».

Целых семь лет, с душой, онемевшей от горя и спиртного, Арчи днем работал в типографии, а ночью спал, укутавшись в одеяло, — он снимал комнату в двух кварталах от своего дома, сгоревшего в ночь Большого пожара. Через несколько недель после пожара Беннетт попросил Арчи написать отчет очевидца. Арчи согласился — однако после той статьи ничего из написанного Арчи не удовлетворяло вспыльчивого шотландца. С тех пор, до самой стычки с хулиганами во время демонстрации аболиционистов, бесцветные дни тянулись один за другим, оживляемые лишь воспоминаниями и бледнеющим призраком честолюбивых замыслов.

«Словно пес, возвращающийся к собственной блевотине», — время от времени думал Арчи. А где-то его упоминали в проповедях. Старик Миллер, наверное, печатал статьи о людях вроде Арчи. Сторонники Миллера вечно засоряли улицы листовками и печатными листками. В последнем из них Арчи прочитал предложенные Миллером математические расчеты, доказывающие, что конец света наступит в апреле.

Мысли о Миллере заставили Арчи вспомнить про Хелен и Джейн. Лишь недавно он смог вернуться к этим глубоко запрятанным воспоминаниям, откалывая скорбь, словно куски пустой породы, чтобы найти самоцветные жилы счастья. Он особенно часто вспоминал озеро Шамплейн и как Джейн тогда посмотрела на луну и без всякой видимой причины сказала милым детским голоском: «Кролик».

— Где? — спросила Хелен, и Джейн показала на испещренное кратерами лицо полной луны.

— На луне морковки не растут, а кролики вряд ли едят сыр, — заметил Арчи. — Он, наверное, очень голодный.

Воспоминания все еще причиняли боль; даже те — особенно те! — которые когда-то были приятными. Однако за семь лет поисков материала для статей Арчи не раз натыкался на ужасные истории, подобные его собственной. Если в Нью-Йорке и было что-то, так это пожары, оспа и холера, голод и убийства. Арчи выслеживал их, следуя за похоронными процессиями, чтобы объективнее взглянуть на свою потерю. В каком-то уголке сознания он был убежден, что если увидеть достаточно похоронных процессий, то он сможет поверить, что Хелен и Джейн были всего лишь двумя из многих трупов, вытащенных из пожара, едва упомянутого на последней странице «Геральд».