Как бы то ни было, к 1917 году и елка, и елочная игрушка стали для большинства людей (особенно принадлежащих к высшим и средним слоям городского населения России) явлением привычным. Изменения, происходившие в материальной, социальной, культурной сферах жизни российского общества на протяжении второй половины XIX – начала XX века, не могли не сказаться на специфике производства и распространения елочной игрушки в здешних праздничных практиках. В них присутствовал ряд противоречивых и даже противоборствующих тенденций, влиявших на саму возможность, а также на стиль и качество потребления елочных украшений: широкий торговый ассортимент елочной игрушки и сравнительно небольшое количество ее отечественных образцов; расширение возможностей для российского товаропроизводителя и сильная конкуренция со стороны западных изготовителей; рост потребительских соблазнов и сложности с реализацией из-за высоких цен на елочно-игрушечную продукцию; увеличение численности интеллигенции и буржуазной прослойки, активно включавших елочную игрушку в сферу своего постоянного потребления, и относительно медленное приобщение к ней широких слоев городского и уж тем более сельского населения; углубление контраста между убранством елки «богатой» и елки «бедной»; освоение и приобщение к зарубежной рождественской праздничной традиции и обогащение ее «национальной» спецификой; «обобществление» елки и ее украшений и индивидуализация и даже некая интимизация праздника, выражавшаяся в том числе в появлении елочных игрушек – символов домашнего очага, в особых, присущих только данной семье ритуалах и способах декорирования рождественского дерева.

Елочные игрушки сыграли существенную роль в процессе инкорпорации населения страны в единое «воображаемое сообщество» русской нации. И произошедшая в 1917 году революция, казалось, мало что могла здесь изменить.

Александр Бенуа. Рисунок на обложке сборника «Елка» (Петроград, 1918, под ред. К. Чуковского)

Глава 3

Куда улетел «желтый ангел»? Елочная игрушка в Советской России: конец 1910-х – первая половина 1930-х годов

И тогда с потухшей елки

Тихо спрыгнул желтый ангел…

А. Вертинский. Желтый ангел. Париж, 1934

Рождество в стране моей родной.

Добрый дед с пушистой бородой,

Пахнет мандаринами и елкой

С пушками, хлопушками в кошелке.

Детский праздник, а когда-то мой…

Кто-то близкий, теплый и родной

Тихо гладит ласковой рукой…

Время унесло тебя с собой,

Рождество страны моей родной.

А. Вертинский. Рождество. Париж, 1934

Начиная уже с первых послеоктябрьских дней существенное место в стратегических планах и тактиках большевиков занимало преобразование старого имперского праздничного пространства. На то был целый ряд причин, и в первую очередь политико-идеологических. Советское государство как государство с очевидными «социально-инженерными» претензиями (Зигмунт Бауман) не могло оставаться в стороне от процесса конструирования новой советской праздничной системы, создаваемой в рамках того образа мира и тех доминантных политических, социальных, культурных и художественных ценностей, которые были присущи отныне доминирующей политической группе. Данная группа передавала и навязывала обществу свои представления о «нормальных» праздниках, а советскому «государству-садовнику» посредством «устрашения вперемешку с идеологической индоктринацией» предстояло осуществить «трудоемкое обеспечение общего согласия»193, придавая таким образом упомянутым праздникам статус «доминантных» и наиболее благоприятных для формирования субъекта-подданного.

Предполагаемая всеобщность и универсальность самого большевистского проекта неизбежно предусматривала некое «выравнивание» и универсализацию той праздничной среды, в которой обретался новый советский человек. Соответственно, субдоминантные, или альтернативные, праздники, которые отличались с точки зрения своих прежде всего политических, а также этнических, конфессиональных и прочих свойств, вместе с их атрибутами подлежали в лучшем случае преобразованию и подтягиванию до уровня доминантных, а в худшем – прямому запрету.

С точки зрения новой, советской власти елочные игрушки и украшения в ряду бытовавших и насаждавшихся знаков-символов безусловно принадлежали к категории «инструментальных» («субдоминантных»), которые отныне должны были носить остаточный характер и даже подавляться, дискриминироваться194. Удивительная и дерзкая «горячая» раннесоветская Культура Один195 была нацелена на попрание всего сущего, в том числе и «буржуазной» елки с ее атрибутами. Но сделать это быстро было попросту невозможно как в силу укорененности прежних символов в массовом сознании, так и в силу невозможности немедленной замены их чем-то другим, более-менее равнозначным.

В тех тяжелейших экономических условиях, в которых оказалось молодое советское государство в ранний послеоктябрьский период, главной для него становилась проблема элементарного выживания и спасения детей от голодной смерти. Детские учреждения не были обеспечены даже самым необходимым, не говоря уже об игрушках196, тем более елочных. В дни Рождества комитеты бедноты раздавали детям не игрушки и не елочные украшения, а хлеб197. Но, как ни странно, праздник елки сохранился и в этих экстремальных условиях. Так, в предрождественском номере казанской газеты «Знамя революции» за 1917 год упоминались случаи проведения бесплатных елок для детей в Народном доме, в Гоголевском театре и других местах198. Сразу после установления советской власти в Казани, в декабре 1917 года, рабочий Алексей Смирнов предложил Казанскому совету «осовеченный» проект рождественской елки. Ее следовало устроить в одном из лучших городских залов – в зале Дворянского собрания или в Городском театре – для детей солдат, рабочих и вообще городской бедноты199. Юный житель Омска, мальчик из обеспеченной, «буржуйской» семьи, сообщал о том, что в 1918 году «на праздник Рождества большевики устраивали елки, на которые приглашали всех (курсив мой. – А. С.) детей; там был и я»200. В 1923 году правление Татарского отдела Союза кожевников выделило деньги на празднование Рождества в казанских школах201. Наверное, это была одна из немногих возможностей вернуть изголодавшимся, разутым и раздетым детям – «своим» и даже «чужим» – частицу беззаботной радости их детского бытия.

Елка, елочные украшения и рождественская тематика продолжали сохраняться на страницах учебной литературы, по которой обучались дети в первые годы советской власти. В отсутствие новых учебников старые, дореволюционные буквари и книги для чтения не только использовались в школе, но и переиздавались, правда, подчас под новым названием. При этом рождественские тексты и визуальные изображения иногда оставались незамеченными и попадали в новые, советские издания. Обычно это происходило в провинции, где контроль над учебной литературой не был особенно жестким, а потребность в ней была необычайно велика. Так, например, в 1922 году в Иваново-Вознесенске была издана перепечатанная с дореволюционного издания книга для чтения В. Флерова «Ясное утро», куда вошло рождественское стихотворение «Со звездой», заканчивавшееся словами: «Так отрадна весть святая о рождении Христа»202.

Уже хрестоматийным стал для отечественных исследований пример с изданием