— Я их слышу!

— Молчите! Осталось недалеко. Доверьтесь мне.

«Доверьтесь мне»? Почувствовал ли Дворак иронию в этом ответе? Как глупо, что они вообще разговаривают, ведь в спину ему упирается нож, а впереди и сзади — сип приглушенного дыханья преследователей. От страха волоски у него на руках стали дыбом, а все чувства обострились, искажая и усиливая малейший звук.

Их путь окончился там, где деревья стояли реже и туман лежал не так плотно. С обеих сторон действительно высились стены, серые стены, которые внезапно обрывались в десяти метрах впереди, сменяясь хаосом теней, шелестевших и подрагивающих, будто опавшие листья на ветру, а ведь ветра не было и в помине.

В висках у Дардена тяжело ухало, дыхание замирало в груди. На другой улице, параллельной этой, но невидимой, обезумевшие часы отбивали время — с первого часа по одиннадцатый, — а гуляки давили на клаксоны, сквернословили или взывали к луне плачущими, далекими, слабеющими голосами.

Дворак толкнул Дардена идти дальше, пока они не вышли к распахнутым воротам с затейливой решеткой, за которыми открылись мрачные склепы безбрежного кладбища. Мавзолеи и усыпальницы, стоящие отдельно и сбившиеся в кучки гробницы. Семьи — все мертвые под плодородным черноземом, стар и млад без разбору кормят червей, питают собою землю.

Кладбище заросло сорной травой, и могильные камни словно плыли в море зелени. За этими немощными заверениями в существовании загробной жизни, высеченными на растрескавшихся камнях, таких таинственных в лунном свете, лежали разбитые остовы поездов, в беспорядке высившиеся на свалке. Покореженные паровозы, товарные вагоны и платформы поблескивали тускло-зеленым, скрепляемые мхами, а затянутые патиной разбитые оконные стекла сияли мучительно ярко, как огромные, светоотражающие глаза. Глаза, в которых еще таился отблеск прошлого, когда в топках и котлах паровозов, точно сера и кровь, курсировали уголь и пар, а купе и проходы звенели шагами тех самых людей, что лежали теперь под землей.

Промышленный квартал. Его завели в старый Промышленный квартал, и теперь он знал, что где-то к югу за ним находится его постоялый двор, к юго-западу — штаб-квартира «Хоэгботтона и Сыновей», а позади — река Моль.

— Я не вижу ее, — сказал Дарден, лишь бы не смотреть вперед, в корчащиеся тени.

Лицо Дворака, когда карлик повернулся, было тошнотворно зеленым, а рот казался жестоким шрамом тьмы.

— А по-твоему, тебе следует ее видеть? Я привел тебя на кладбище, миссионер. Помолись, если хочешь.

При этих словах Дардена охватил такой ужас, что он убежал бы, метнулся бы в туман, не заботясь, найдет ли его карлик, чтобы распороть ему живот. Но тут отчетливее зазвучали шаркающие шаги. Звук становился все громче, надвигался со всех сторон сразу. У него на глазах тени сгустились сперва в силуэты, потом в фигуры, пока Дарден не различил блестящие глаза и блестящие клинки легиона безмолвных, выжидающих грибожителей. А за ними, прыгая и шурша, явились жабы и крысы с сияющими тьмой глазами. Небо заполнили крылья кружащих летучих мышей.

— Уверен, — выдавил Дарден, — уверен, туг какая-то ошибка.

Печальным голосом, со странно скорбным и луноподобным лицом, Дворак ответил:

— Ошибки действительно были совершены, но все тобой. Снимай одежду.

Дарден попятился — прямо в кожистые руки плесневелого народца. Съежившись от их прикосновений, он отпрыгнул вперед.

— У меня есть деньги, — сказал он Двораку. — Я дам тебе денег. У моего отца есть деньги.

Улыбка Дворака стала печально нежнее и нежно печальнее.

— Ты тратишь попусту слова, когда их у тебя осталось так мало. Сними одежду, или они сделают это сами.

Он поманил грибожителей ближе. В их рядах зародилось угрожающее шипенье, когда они подошли ближе, еще ближе, пока уже было некуда деться от пронзительного запаха гнили, от шарканья их шагов.

Дарден снял ботинки, носки, штаны, рубашку и белье, аккуратно складывая каждый предмет, пока в темноте не забелело его тело, и на мгновение ему показалось, что он поменялся местами с Живым святым. Как бы ему хотелось увидеть сейчас волосатого семяизвержителя, который пришел бы ему на помощь, но на это нечего было и надеяться. Невзирая на холод, Дарден не обхватил руками бока, а прикрыл ими пенис. Что значит сейчас целомудрие? И все же он поступил именно так.

Дворак придвинулся ближе, сгорбился, дернул рукой за веревку, а острием ножа подтянул одежду к себе. Обшарив карманы, он забрал оставшиеся в них монеты, а вещи перебросил себе через плечо.

— Пожалуйста, отпусти меня, — взмолился Дарден. И удивился, услышав в собственном голосе лишь тень дрожи, лишь тень страха. Кто бы предположил, что на пороге смерти он будет так спокоен?

— Я не могу тебя отпустить. Ты больше мне не принадлежишь. Ты ведь священник, правда? За кровь священников они хорошо платят.

— За мной придут друзья.

— В этом городе у тебя не друзей.

— Где женщина в окне?

Дворак улыбнулся с таким самодовольством, что у Дардена перевернулся желудок. Вспыхнув из искорки, вверх-вниз по позвоночнику растекся гнев, Дарден скрипнул зубами. Ворота кладбища распахнуты. Когда-то они с Оливкой бегали по кладбищам, провонявшим старым металлом и древними технологиями. Разве не туда хотят загнать его серошапки?

— Именем Господа, что ты с ней сделал?!!

— Не больно-то ты умен, — проскрипел Дворак. — Она все еще в «Хоэгботтон и Сыновья».

— В такой час?

— Да.

— Поч-ч-чему? — Страх за нее пронзил его глубже гнева, заметнее заставил голос дрогнуть.

Маска Дворака пошла трещинами. Хихикая и гогоча, карлик затопал ногами.

— Потому что, сэр, потому что, сэр, я разобрал ее на части. Расчленил ее!

А спереди и сзади, со всех сторон — жуткий, кашляющий, хрюкающий смех грибожителей.

«Расчленил ее».

Смех, издевательский, жестокий смех освободил Дардена из оков инерции. Он похолодел, в голове прояснилось. Казалось, он превратился в лед, гладкий лед, существующий, лишь бы вечно отражать лицо возлюбленной. Он не может умереть, пока не увидит ее тело.

Дарден дернул за веревку и, когда Дворак упал лицом вниз, начал стаскивать с шеи удавку, но передумал. Пнув карлика в голову ногой, Дарден с глубоким удовлетворением услышал вопль боли, но не стал ждать, не стал смотреть, а метнулся к воротам прежде, чем грибожители успели его остановить. Ноги у него были словно отлиты из чугуна, в землю ударяли как поршни старого, жующего уголь паровоза. Он бежал, как никогда в жизни, даже с Тони, не бегал. Он бежал как одержимый, бездумно огибал склепы, перепрыгивал надгробья, а за спиной у него звучали свирепые крики Дворака, шелестели шаги грибожителей. И все же Дарден смеялся на бегу: вопил, лавируя в лабиринте усыпальниц, попал на мгновенье в ловушку среди смыкающихся склепов, но тут же вскочил на гробницу, оттуда перемахнул на крышу часовенки… Внезапно обретя голос, он кричал своим преследователям: