Нино бэбо пришла в детский сад, забрала меня под предлогом сфотографировать на память и увезла в аэропорт. Когда отец вечером пришел домой, мы уже были в Тбилиси. Никакой тайны, скрытых мотивов, преступлений, в этой истории все выглядят вполне красиво: Нино бэбо стремилась помочь моему отцу пережить трагедию, отец не собирался от меня избавляться.

– Ух ты! Ничего себе! Молодец твоя Нино бэбо! Все самой решить, увезти ребенка. Прямо как цыганка – раз, и все! А что было дальше? Твой отец бросился за вами в погоню?

Бэбиа сказала отцу, что он сможет меня забрать, когда снова женится, если она одобрит его жену.

Через год после моего приезда в Тбилиси родилась Эмма, и отец женился.

Бэбиа не одобрила новую жену отца, хоть никогда ее не видела. Бэбиа не понравилось все: «эта Алена» появилась неприлично быстро после смерти моей матери, не приехала в Тбилиси попросить меня у Нино бэбо и вообще сначала родила, потом на ней женились. «Твой отец думал, что я отдам моего птенчика чужой мамке. У тебя есть своя мамка, я», – смеялась Нино бэбо.

Может, еще темнота сыграла роль в том, что я так разговорился, – в темноте все звучит иначе, важней. Беата слушала меня так, будто ей важно было, что со мной было, что я чувствовал. Я никогда еще столько не говорил. Я вообще ни с кем об этом не говорил.

Каждый год, летом, бэбиа торжественно объявляла соседям «везу Давидика к отцу», и мы с ней уезжали погостить к ее подруге в Подмосковье. Оттуда привозилась моя фотография с отцом. Бэбиа показывала соседям нашу с отцом фотографию у Медного всадника, на Дворцовой площади, у фонтана «Самсон и Далила» в Петродворце. Подруга Нино бэбо была фотографом, мастером фотомонтажа. Она могла сделать что угодно. Фотографии с отцом выставлены в ряд на моем письменном столе, на каждой следующей фотографии отец старше на год, ну и я, конечно, старше на год. Можно догадаться, что это фотомонтаж: мы с отцом всегда находимся в неестественном положении по отношению друг к другу, например, на фото у входа в Ленинградский строительный институт, где работает отец, я развернулся в одну сторону, а отец в другую, как будто он только что отказался принять у меня зачет.

– Послушай, а как это – взять и разом все поменять? Ну, дом, родителей, язык? Тебе было трудно?

Я не помню. Не помню свой дом, детский сад. Всю мою ленинградскую жизнь как отрезало. Помню, какой в самолете давали лимонад – зеленый, и как Нино бэбо твердила «ты мой Давидик». В первую ночь на новом месте она положила меня спать с собой на большом диване. Для нее это был символ любви и доверия, знак того, что я теперь принадлежу ей как ее родной ребенок, но для меня это было чрезвычайно странно и непривычно. Я думаю, что мои родственники-филологи были по-ленинградски холодными и сдержанными, и у них было не принято брать ночью ребенка к себе. Также как кормить через силу («Ешь-ешь, Давидик, ты же у себя дома, разве тебе дома невкусно?»).

Было ли мне трудно из Димы стать Давидиком, в один день поменять все – дом, город, семью? Кажется, нет. Или да? Вряд ли в шесть лет я мог воспринять абсурдность происходящего, придумывать объяснения всему, что ставило меня в тупик, наверное, я просто начал жить, и все. Изо всех сил старался приспособиться, чтобы не отличаться от других детей. Вот это свое ощущение я четко помню, я очень старался не быть другим.

Беата сказала, что я не мог забыть свою прежнюю жизнь, что это просто защита, потому что я не хотел быть в Тбилиси чужим.

Ну, не знаю, может быть, она права. Ощущал ли я себя в Тбилиси чужим? Чужим нет, – как можно быть в Тбилиси чужим, – в нашем дворе не было чужих детей, все взрослые любили и воспитывали всех детей, но вот другим – да, всегда, каждую минуту. Меня как будто всегда было двое: один выполнял все повседневные действия, отвечал у доски, играл во дворе, плакал над книгой или в кино, смотрел футбол, учился в университете, – а второй за ним наблюдал. У одного меня была только бэбиа, а у другого был таинственный отец в Ленинграде, к неоспоримому существованию которого прилагалась мысль «ему не нужен бутхуз, гасиэбуло».

Я сказал, что это будут недостоверные воспоминания. Если ты историк и описываешь битву, то описание всегда будет недостоверным: имеют значение особенности восприятия, к примеру, близорукость, не говоря уж о чувствах и рефлексии – на чьей ты стороне, кому симпатизируешь, кто для тебя свои, кто чужие. Даже если ты вечером не можешь заснуть, перебирая то, что происходило пару часов назад, то оказывается, что даже всего через пару часов ты помнишь общий ход событий, но забыл детали, или, наоборот, какие-то детали врезались в память и заслонили общий смысл… В любом случае память тебя обманывает.

– Ага. Если тебя как следует потрясти, ты все вспомнишь. А достоверность никому не нужна: что ты чувствуешь, только то и есть, а остальное неправда.

Беата зевнула и предложила помочь мне вспомнить, но не сейчас, потому что сейчас я расскажу ей еще что-нибудь про Нино бэбо, и она пойдет к себе.

Я рассказал Беате, как Нино бэбо выгоняла меня из дома.

Когда я в третьем классе получил первую случайную двойку, Нино бэбо выгнала меня из дома. Выставила за дверь, закрыла дверь на цепочку. Выгонять меня нужно было потому, что бэбия беспокоилась о репутации семьи. Она кричала: «Я тебя выгоняю! Ты двоечник! Ты опозорил семью!» Нужно было кричать так, чтобы слышал весь дом – что она меня выгоняет.

Нино бэбо кричала, а дверь держала приоткрытой на цепочке. Шептала мне: «Давидик, рыдай и просись домой». Я прошептал: «Я стесняюсь проситься», и она кричала за меня: «Ах, значит, ты просишься домой?! Значит, ты больше не будешь?! Ты хочешь домой?! Ты больше не будешь?! Нет, не пущу!» Чтобы все слышали, весь дом. Прожив почти всю жизнь в Тбилиси, она стала больше грузинкой, чем ее грузинские соседки.

– Ты думаешь, соседям не все равно, что у меня двойка? – спросил я, когда Нино бэбо впустила меня домой и усадила ужинать.

– Соседям все равно, что у тебя двойка?! Это в Ленинграде всем все равно! А в Тбилиси всем не все равно, вовсе не всем все равно, всем не все… Всем важно, как я тебя воспитываю!..

… – Нино бэбо классная, она мне нравится! А вот твой отец… он похож на короля из «Бременских музыкантов», и голос у него такой капризный, ему бы мультики озвучивать, а он занимается железобетонными конструкциями… Но знаешь, вообще-то он и сам железный… Да ладно, не расстраивайся ты так, что отец тебя отдал. Любовь бывает разная, одни любят разумно, а другие страстно… Лучше когда страстно. Так что тебе лучше было с ней, с Нино бэбо. …Вот ты думаешь, – ах, отец тебя забыл, думаешь, все на свете про тебя, а на самом деле везде идет то же самое кино: они заводят себе нового ребенка, а нас забывают. Ну, мне-то легче, конечно, мой отец художник. Если художник забыл ребенка, то ребенку не так обидно, отец забыл про него не потому что разлюбил, а потому что творческая личность. …Что я такое говорю, мой отец меня не забыл… это я уже засыпаю… Мой отец меня обожает.

Беата зевала и закрывала глаза и вдруг совершенно бодро сказала: