часов, пистолета с патронами, очков. Вдобавок, настораживали его вопросы, которые мог бы задавать ребенок или, что особенно тревожно, человек из дальних стран.

У Маресьева вызывали также опасения необычные знания и способности этого человека. Если верит всему, что рассказывала Зоя, то перед ним был самый настоящий колдун из сказок. Взять хотя бы ту историю с гангреной. Если его, лейтенанта Маресьева и в самом деле вылечили от гангрены, то этого лесовика он должен до самых последних дней водкой поить. Но ведь такого просто не могло было быть! Советская и зарубежная наука не могла лечить от гангрены. Мертвую плоть сразу же удаляли, чтобы заражение не шло дальше.

Да, что далеко ходить? Другое доказательство безумности всего происходящего пыхтело совсем рядом! Это здоровенные мохнатые туши вепрей, что тащили волокуши с ними не хуже лошадей. Только пар поднимался над разгоряченными телами. Как было вот это объяснить? Кто мог заставить диких зверей бежать в упряжке, словно лошади⁈ Цирковой артист⁈

— Слышите? — вдруг раздался встревоженный голос лесовика, вырвавший лейтенанта из дремотного состояния. — Воин, проснись. Слышишь? Что сюда идет.

Встрепенувшийся Маресьев сначала схватился за кобуру с пистолетом, а потом стал вглядываться в темноту дороги. И в самом деле слышался какой-то нарастающий шум, в котором угадывался звук…

— Б…ь, это же мотоцикл! — наконец, дошло до него. — Немцы! Кто еще ночью ездить будет⁈ В лес нужно срочно сворачиваться, пока не постреляли нас!

Только поздно уже было. Из-за поворота появился свет фар. Вот-вот должен был появиться и сам мотоцикл.

— Зо…

Крик лейтенанта оборвался, когда его ногой просто выпихнули с волокуши. Следом, но в другую сторону, полетела и девушка.

— Куда он попер⁈ — отплевывался от снега лейтенант, хватая девушку за рукав шубейки и таща ее к обочине. Им только перемахнуть за высокий сугроб, где и можно было бы отсидеться.

— Немцем отвлечь хочет, — всхлипнула Зоя, не сводя глаз с уезжающих волокуш.

— Подожди… Он же на таран идет… Черт! Стой здесь! — Маресьев выхватил из кобуры пистолет и рванул к повороту. Если мотоцикл один, то у них точно есть шанс. Лесовик отвлечет немцев, а он ударит по ним с тыла. — Лишь бы только один мотоцикл был…

Не пробежав и десятка шагов, он услышал душераздирающий человеческий вопль. Следом раздался скрежещущий грохот металла.

— Б…ь! Убили, похоже, пацана, — прикусив губу от боли в ногах, Маресьев прибавил ходу. — Суки! Я вам устрою… выставив вперед пистолет, он приготовился стрелять.

Перемахнув через высокий сугроб, срезая поворот, летчик со всей силы впечатался во что-то большое и мохнатое. Оглушенный, хотел уже было нажать на курок, но вдруг его кто-то облизал горячим шершавым языком.

— Хряк, вашу мать… — буркнул он, разглядев мохнатую морду вепря прямо над собой. Она дружелюбно хрюкала и норовила снова обслюнявить. Пришлось несколько раз махнуть рукоятью пистолета. — Иди отсюда, ходячий холодец!

С трудом поднявшись на ноги, Маресьев замер. В паре шагов от него прямо на обочине дороги лежал искореженный немецкий мотоцикл с тускнеющей фарой. Чуть дальше от него валялась мотоциклетная люлька, из которой выглядывала постанывающая туша в серой шинели.

— Ай да лесовик! Ай да, сукин сын! Немецкий мотоцикл на таран взял! Лоб в лоб! — восхищенно прокричал летчик, от души пиная изуродованный немецкий пулемет. — Сидя на кабане! Охренеть! Кому рассказать, не поверят! А ты, кусок сала, иди сюда! — его взгляд упал на сидевшего по-собачьи здоровенного вепря с седой прошлепиной на загривке. Похоже, это и был тот самый герой, что немца вместе с мотоциклом на запчасти разобрал. — Иди, иди, обниму!

Кабан недоверчиво смотрел на лейтенанта. Видимо, сомневался. Пришлось подойти ближе и пощекотать его за ухом, отчего этот телок тут же брякнулся на брюхо и начал похрюкивать от удовольствия.

— … Хороший ты человек воин, — откуда-то сзади появилась фигура лесовика, присевшего на снег рядом с ним. — Дети Великого Леса это особенно хорошо чувствуют. Человека можно обмануть, а их нельзя. Держи вот, подарок от меня.

Оторвавшись от теплого мохнатого бока, Маресьев взял с ладони лесовика небольшой коричневый желудь с блестящей скорлупкой, и начал его недоуменно рассматривать. И зачем ему это? Съесть, когда совсем голодно станет⁈ Как-то по юности, когда голод пришел в село, матушка готовила им лепешки из желудевой муки. На всю жизнь тогда запомнил он этот горький выворачивающий вкус…

— Спрячь куда-нибудь подальше, — лесовик накрыл его ладонь своей, показывая, что нечего с подарком играться. — Когда поймешь, что твое время закончилось, проглоти не разжевывая. Понял?

Летчик кивнул, по-прежнему, ничего не понимая.

— Зачем?

— Потом поймешь…

-//-//-

Передовая линия, где держат оборону бойцы 324-ого стрелкового полка.

Старший лейтенант Синицын, уполномоченный особого отдела полка, расстегнул ворот гимнастерки. В жарко натопленной землянке стояла такая духота, что никакой мочи не было. А ему еще было работать и работать.

— Натопили черти, как в аду, — со вздохом помянул он местных. — Алиев, давай следующего! — крикнул в сторону выхода, где маячила фигура часового. — Работы по горло, а ты спишь!

Работы, действительно, хватало. Последние несколько дней немец рвался к Москве, как одержимый. Не считаясь ни с какими потерями, вводил в бой все новые и новые роты, полки, поддержанные большим числом танком и бронетранспортеров. Бомбардировщики каждый день по несколько раз утюжили советские окопы. Естественно, оборона трещала. Где-то с позиций бежали два — три бойца, а где-то целые подразделения. Вот и приходилось особистам со всем этим разбираться: кого снова в строй, а кого и к стенке.

Как говориться, война — не мать родна, а злая тетка. Не успеешь оглянуться, уже не боец с медалями и орденами, а зэка или, вовсе, убитый.

— Алиев, черт тебя дери! — снова крикнул, чтобы часовой поторопился.

— Слушаюсь товарища командира, — донесся до него гортанный голос рядового. — До ветру водил…

Старший лейтенант смерил взглядом сгорбившегося бойца в возрасте и с потухшим взглядом, больше похожим на какого-то мастерового с завода, чем на военного.

— Садись… Ты чего же наделал, отец? — вдруг спросил Синицын, даже не открывая красноармейскую книжку бойца. — Ладно, те сопляки побежали, а ты что? Ты же коммунист, должен был на месте стоять. Знаешь же, что нельзя. Чего молчишь?

Заметив обветренные губы бойца, подвинул в его сторону алюминиевую кружку. Тот сразу же схватился за ручку, и едва ли не залпом ее опустошил.

— А чего говорить-то? Знаю, что виноват, — не поднимал взгляда боец, буравя стол перед собой. — Не выдержал, испугался, как снова такни пошли… Третья атака за день. Стреляешь, а немец прет и прет, прет и прет, — он говорил глухо, безэмоционально, словно о ком-то чужом рассказывал. Чувствовалось, что смертельно устал человек. Со всем смирился: скажут «стой» — станет, скажут «ложись» — ляжет. — Потом