Но, едва взглянув туда, он вздрогнул, как от удара током, и чуть не вскочил с места. Ему почудилось, что оттуда, из кромешной непроглядной темени, наверное такой же, какая царила в могилах, над которыми она распростёрлась, на него глянули чьи-то красноватые, мрачно блеснувшие глаза. Блеснули и тут же пропали, растворившись в плотном и густом, как чернила, мраке. А Сергей, с учащённо забившимся сердцем и забегавшими по телу мурашками, долго ещё настороженно вглядывался в сумрачную, будто задёрнутую чёрным пологом даль, теряясь в догадках, померещилось ли ему это или там, в самой глухой и нехоженой части кладбища, действительно кто-то есть. Но кто? Человек или зверь? Или ещё кто-то либо что-то, о чём не хотелось бы и думать в это время и в этом месте? Сергей предположил было, что это его недавний знакомец, дед Ерёма, шастает там в непроходимых кущах и поглядывает издали на необычную парочку, устроившую среди могил вечер воспоминаний. Но он тут же отбросил эту версию, справедливо заключив, что человеческие глаза не способны мерцать в темноте, как кошачьи.

Ещё пару минут он пристально всматривался туда, где на мгновение блеснули страшные фосфоресцирующие глаза, однако не увидел больше ни их, ни чего-либо ещё в том же духе. И решил, ради собственного успокоения, что ему это просто привиделось. А заодно подумал, что ему надо бы всё-таки убраться отсюда от греха подальше, пока не случилось чего-нибудь, о чём он потом сильно пожалел бы.

Но точно какая-то неведомая сила против его воли удерживала его рядом с неизвестной красавицей, которая после очередной продолжительной паузы заговорила еле слышным, истомлённым, задыхающимся голосом, обращаясь уже будто к самой себе и забыв о своём слушателе:

– И вот я осталась одна. Совсем одна… Одна на всей земле… Как в пустыне. Где зови, кричи, моли о помощи – никто не услышит, не придёт, не поможет и не спасёт… Одиночество! Страшное, ледяное, глухое, беспредельное и безнадёжное. Такое же беспредельное, каким прежде было счастье… Только счастье длилось миг, а одиночество обещало тянуться целую вечность. И с каждым днём оно делалось всё тягостнее, мучительнее, нестерпимее. Оно давило мне грудь, как могильная плита. Я задыхалась от этой невыносимой тяжести, я таяла и угасала, как свеча… Жизнь для меня превратилась в бесконечную чёрную ночь, за которой никогда не наступит рассвет. В бескрайнюю, идущую в никуда дорогу, по которой я обречена была влачиться до самой смерти. Моя жизнь увяла до срока… отцвела, и опавшие листья унёс холодный осенний ветер…

И как раз в это время, будто в ответ на её слова, по кладбищу, раскачивая ветви деревьев и шелестя листвой, пронёсся прохладный сыроватый ветер, в котором явно чувствовалось дыхание приближавшейся грозы, заставивший Сергея зябко поёжиться и передёрнуть плечами. Неизвестная же, полностью занятая своими горестными мыслями, не обратила на похолодевший воздух ни малейшего внимания и, обратив к небу недвижимый, затмившийся взор, уже совсем другим голосом, жёстким, чёрствым, почти неузнаваемым, проговорила:

– И я возненавидела его! Так, как только может возненавидеть брошенная, забытая, униженная женщина, любовь которой отвергнута, поругана, оплёвана… Потому что любовь, тем более такая, как моя, не может просто испариться, растаять, перейти в равнодушие и забвение. Зато она может обратиться в свою противоположность – в бешеную, жгучую, лютую ненависть!

Прервавшись, она подалась немного вперёд, повела вокруг вдруг загоревшимся острым, проницательным взглядом, будто пронзавшим разлитую кругом тьму, и, словно увидев там что-то знакомое и приятное ей, осклабилась с довольным и мрачным, почти зловещим выражением, так не похожим на её прежний удручённый, скорбный вид, вполне соответствовавший её печальному рассказу. Причём изменилось не только выражение, но, казалось, сами её черты. Они, точно сведённые судорогой, исказились, заострились, окаменели, мгновенно утратив всё своё изящество и привлекательность и сделавшись безобразными и отталкивающими. Сергей, слегка оторопев, смотрел на свою внезапно преобразившуюся соседку с недоумением, едва ли не с ужасом, – он никак не ожидал такого превращения. Она же, холодно, почти неприязненно зыркнув на него, прошептала, или, вернее, прошипела сквозь хищно оскаленные зубы, небрежно отцеживая слова:

– И тогда я прокляла его! Самым страшным, чёрным проклятием, неотменимым и неотмолимым, которое я когда-то узнала от бабки-цыганки. Оно как клеймо, как чёрная метка, от которой не избавишься, не убежишь, не отмоешься до конца жизни. Оно изведёт, измучит, истерзает, исказнит, доведёт до безумия, заставит возненавидеть жизнь и пожелать смерти как избавления… Лучше уж сразу выкопать себе могилу и лечь в неё, чем жить с тем адом в душе, который рождает это проклятие. Оно вызывает к жизни такие силы, о которых человеку лучше не знать. Потому что жить с этим знанием невозможно, немыслимо… Я подумала: что ж это, я буду чахнуть, сходить с ума и медленно умирать, а ты – наслаждаться жизнью и новой любовью? Порхать, как мотылёк… Не-ет, не бывать этому! Помучайся-ка ты, дружок, так же, как я мучаюсь. И даже хуже! Не всё коту масленица. Пусть всё моё горе, тоска, страдания обрушатся на твою голову, пусть отольются тебе мои кровавые слёзы, пусть не будет тебе ни дна ни покрышки. Будь ты проклят во веки веков! Ты, растерзавший, растоптавший, загубивший мою жизнь и мою любовь…

Вновь прервав себя, она запрокинула голову и залилась отрывистым, гулким, захлёбывающимся смехом, жутко и дико прозвучавшим в мёртвой кладбищенской тишине. У Сергея волосы зашевелились на голове от этого неестественного, надрывного хохота, в котором явственно слышались затаённая боль и подавленные рыдания. Но ещё страшнее было то, что, как ему показалось, как отзвук, как искажённое эхо этого смеха, откуда-то из темноты донёсся приглушённый ехидный смешок.

И показалось это, по-видимому, не только ему. Перестав смеяться, незнакомка качнула головой и, чуть нахмурив брови, воззрилась в темноту, причём как раз в ту сторону, откуда только что на Сергея будто бы глянули чьи-то холодные, мерцающие глаза. И лицо её при этом напряглось, и на него словно пала тень, и губы дрогнули и чуть приоткрылись. Но зато голос вновь стал таким, каким был недавно, – мягким, чувственным, ласкающим слух, хотя немного надломленным и замирающим, – когда она, переведя взгляд на небо и по-прежнему будто разговаривая сама с собой, задумчиво и мечтательно промолвила:

– А потом я пошла на речку и долго бродила по пустынному пляжу. И вспоминала, как мы гуляли там вдвоём, взявшись за руки и не отрывая глаз друг от друга. И как нам было хорошо, как