Я подношу руки к лицу и вдыхаю аромат ее губ, они пахнут пряной кровью гаме и ежевичной радужкой ее глаз. Как я сразу не заметил, не понял, не разгадал? Ее губы обжигают кожу, но их послевкусие – нежность с запахом диких фиалок подлеска. И я чувствую, я знаю – такой безумный, такой желанный букет хорошо сочетается с мясом. Мясо – я.

Она ушла, тихо закрыв за собой дверь. И я понял две вещи: я люблю, и я люблю себя в ней. Но себя мне уже не вернуть. Я умер. Точка.

Я включила телевизор, чтобы не думать, и случайно задержала взгляд. С крыш старых домов на булыжную мостовую сыплется лавина улыбающихся розовых шаров. И дети… Черные, как галки, стамбульские дети топчут черными каблуками улыбки розовых, веселых шаров. Раз! И вместо улыбок лавина розовых резиновых тряпок на старой, серой до черноты булыжной мостовой. Правильно. Апрель – никому не верь.

На меня вдруг накатила тоска. Такая сильная, что защипало в глазах. Так случалось не раз. Ровно при таких же обстоятельствах. Я вытерла выступившие слезы кулаками и закрыла глаза. Передо мной всплыло лицо матери. Сжатые губы и прицел ненавидящих глаз с черной мушкой зрачка.

– Уйди, – крикнула девочка, и я узнала свой голос.

От меня ушел отец, когда мне еще не исполнилось пяти лет. Мужья уходят от жен, отцы – от детей. До пяти лет я была счастливой, после стала такой, какая есть. Мой отец ушел к другой женщине, оставив с матерью один на один. Ушел навсегда. За это мать меня наказывала. Била скрученными, смоченными водой бельевыми веревками. Била за все. За то, что забыли ее, и за то, что забыли ее ребенка. От веревок у меня долго оставались синяки. Голубые отпечатки памяти о забвении, похожие на тесьму. На коже, а не на одежде.

После развода мы не говорили об отце никогда, но я выросла в ненависти к нему, потому что меня так воспитали. Мне и сейчас его не жаль, хотя он умирает. Умирает от рака. Двойная ненависть бывшей жены и дочери выжирает его изнутри, а он говорит мне «доченька». Он говорит мне «доченька», а я покупаю ему лекарства и отбываю наказание участием, думая, когда же можно будет от него отдохнуть.

Мать влюбилась в отца на втором курсе института, где он преподавал. Он был старше ее на двадцать лет. Не важно, что у него была семья, важно то, что мать позвонила его жене.

– Я люблю вашего мужа, – сказала она, – а он любит меня.

Мать была совершенно спокойна. Она точно знала, он ее любил. Его жена растерялась, а мать спокойно ждала, пока та придет в себя.

– Что вы хотите? – наконец спросила та.

– Не мешайте. Мы должны быть с ним вместе. У нас будет ребенок.

Его жена бросила трубку.

Отец приехал к матери в тот же день. Они встретились на обычном месте, вдали от дома. После она поняла, почему он выбрал это место. Здесь не было лишних глаз. Так ему казалось комфортнее. Мать всегда целовала его при встрече, в тот день не стала. Знала, что разговор будет тяжелым, но не боялась. Она всегда садилась в его машину, но в тот раз он встретил мать возле нее.

– Зачем ты звонила мне домой?

Отец бросил на мать быстрый взгляд исподлобья. Тот ударил ее по глазам.

– У нас будет ребенок.

– Врешь!

– Зачем? – потерянно сказала она.

– Разве тебя не учили, что лезть в чужую жизнь запрещается?

Он отшвырнул сигарету в сторону, она упала на землю вместе со знаком вопроса. Так бычок сигареты поставил точку в любви матери и отца. Большую, жирную точку.

Он вытащил из внутреннего кармана пачку денег, перекрученных тонкой красной резинкой.

– На аборт, – он не глядя протянул деньги.

Мать стояла опустив руки, и пачка денег упала на землю неподалеку от большой, жирной точки. Он уехал. Облако пыли из-под колес его машины осело тонким слоем на нерожденном ребенке, перевитым тонкой красной резинкой. Мать не взяла деньги. Кто-то, наверное, был этому рад.

Мать сама выросла без отца, судьба могла повториться. Но она оставила ребенка, потому что надеялась – дочь родится и все будет хорошо. Он все поймет, и они будут вместе. Два раза в одну воронку снаряд не попадает. Но оказалось, в жизни теория относительности не работает. Через год мой отец переехал к нам с двумя чемоданами. А ровно через три года ушел к другой женщине.

Мать рассказала эту историю во всех подробностях, мне было в то время тринадцать. Она сидела сгорбившись на табурете, рассказывала и качалась. Вперед и назад. Без единой слезинки. А потом повернула голову и посмотрела на меня в упор. Взглядом, тяжелым, как пудовая гиря.

– На чужом несчастье свое счастье не построишь. Запомни!

– Уйди! – крикнула я.

Мать перевела взгляд на свои ладони. И я увидела, как ее руки скрутили подол юбки. Туго-натуго. Не продохнуть.

Мать так и не простила мужа, хотя он залез в ее жизнь с ее разрешения. Так и не простила его за то, что он увез нас сюда из родного города, где остались ее родственники и друзья. Я отца тоже не простила. В мою жизнь он вошел не спросясь. И ушел, оставив меня с прочерком на месте имени отца.

– Как так получилось? – спросила я у матери. – Вы же поженились.

Мать отвела глаза в сторону. Струсила, поняла я.

– Так бывает, – мать читала мои мысли.

Я родилась зимой. Считается, что дети, родившиеся летом, счастливее, чем зимние. Солнце обещает счастливый конец, зимой настоящего солнца нет. Я свой день рождения не любила, и не люблю по сей день. Он превратился в день искупления вины. Всего один день в году, всякий раз начинающийся за здравие и заканчивающийся ссорой и слезами матери.

– Что за радость отмечать день рождения вдвоем? – спрашивала мать. – Почему ты никого не зовешь? Где твои друзья?

– Не начинай, – хмуро говорила я.

– Ты не умеешь общаться. Не умеешь дружить. Не умеешь нравиться, – раздраженный голос матери методично вколачивал гвоздь за гвоздем очевидные факты.

– Ты сделала меня такой, – вяло огрызалась я.

– Я? – голос матери падал до возмущенного шепота.

– Нет. Прости. Давай хоть раз отметим мой день рождения без ссоры.

– Ты сказала, я сделала тебя неудачницей! – кипела мать.

«А кто?! – хотелось кричать мне. – Кто, если не ты?»

– Меня не будет, кому ты будешь нужна?

– Никому! Устраивает? Ты это ждала услышать? Да?! – уже не сдерживаясь, кричала я.

Мать вскакивала и уходила к себе, я оставалась за праздничным столом и слушала сдавленный плач за стеной. Меня терзали любовь, гнев и жалость. Мучило бессилие из-за ощущения вины, которой не было и быть не должно. Но чувство вины саднило забитым гвоздем, потому что всякий раз после ссоры мать наутро просила прощения. Униженно, моляще, искренне. Это было хуже всего.