– Быстрей, – выдыхаю. – Ну же!

Мы падаем на грязный, немытый пол, по которому я хожу в армейских ботинках. Она стонет на грязном полу, и кажется, что и у него запах ее бедер. Я чую, я вожделею, я алчу любострастные феромоны давленых черных трюфелей, как дрессированный пес. Они сводят меня с ума!

– Сумасшедший, – шепчет она. Я улыбаюсь, я все забыл.

– Сумасшедший, – шепчет и шепчет она.

Я поднимаю взгляд вверх и круто сворачиваю в сторону. Но сетчатка уже обуглена костром красных косынок, которые я забыл.

– Рисунок, – просит она.

– Потом! – жестко говорю я.

Я хочу, я беру. Еще и еще раз. Кофейные глаза подо мной, я над ними. Она стонет на грязном полу, я хочу, и я получаю свое!

Траурница ушла, я ее не забыл, но жду другую. И не могу понять, что со мной. В чем тайна кофейного кружева?

– Где, черт возьми?!

Из кучи картин, сваленных в углу, я выбираю птицу. На меня смотрит глаз белой вороны. В нем тоска, тоска, тоска. Клетка так мала, что не развернуться, не увидеть, не осознать – дверца открыта!

Я почти не спал, еле дождался утра и позвонил.

– Я не боюсь, – сказала она.

Мне хотелось ей верить.

Мне нужно себя занять, но я не знаю чем. Мой взгляд бесцельно бродит по комнатам под звук моих тихих шагов. Я снова жду, глядя глаза в глаза черно-белой женщины. Я ли это? Ее лицо сложилось светом и тенью зыбких белых цветов. Но они давно опали прошлогодним растаявшим снегом. Не белые, но грязные, жухлые, мертвые. Он скоро уедет, оставив на моих губах след от удара своей руки. Голубой отпечаток памяти о забвении, похожий на тесьму из его папиллярных линий. Лучше забыть. Разве я не хочу?.. Не могу!

Мне нужно себя занять, и я решила убрать квартиру. Каждый угол, каждую щель выволочь на свет и убить паутину. Посуду и кафель до нестерпимого блеска. Одежду, белье, все мои тряпки – неразобранной кучей в шкаф. Пыль к чертовой матери! Я устала, но отдыхать не стоит. Так легче забыть. Он еще позвонит? Придет? Я не хочу, но жду. Я не жду, но хочу. Я устала!

В дверь позвонили, я бросила тряпку.

– Кого еще черти принесли?

Это соседи, у нас домофон. Я рывком открыла дверь и сжалась от неожиданности. На пороге стоял он, в руках костром полыхают тюльпаны. Они жгут меня стыдом, у них запах моего пота! Как он посмел? Как посмел?!

– Я не люблю, когда ко мне приходят без звонка!

– Извини… – Он вдруг прижал тюльпаны к своей груди, будто защищался.

Я растерянно подняла руку ко лбу, в моей руке была тряпка, я мыла ею кафель. Тряпка коснулась моего лица, я рефлекторно посмотрела на себя в зеркало. Мое лицо было красным. Я не была подкрашена. Я выглядела просто ужасно!

– Что?!

– Я хочу тебя видеть.

– Очень? – Меня корежит стыд и злость.

– Очень.

– Проходи и смотри, раз так этого хотел.

Я пошла на кухню, не оборачиваясь, и услышала, как хлопнула входная дверь.

Вот и все! Я почувствовала, как закипают слезы на глазах. Сейчас, кажется, начну реветь белугой.

Медленно развернулась, и сердце снова рухнуло вниз. Я не слышала, как он вошел, он тихо сотворился из воздуха.

– Я тебя не ждала, и мне надо закончить уборку. – Я желаю, чтобы он ушел. – Хочешь – жди, когда я закончу, не хочешь – не жди.

– Я подожду.

– Садись. – Я кивнула на табурет и залезла на другой, чтобы домыть кафель и шкаф.

– Ты была отличницей в школе, получила красный диплом в институте и привыкла все делать на «отлично», даже чистить кастрюли, – насмешливо сказал он.

– Угадал.

– А если это «отлично» вовсе не отлично? Что тогда? Тебе так не хочется быть собой?

– А ты?!

Я круто развернулась и чуть не упала. Костер красных тюльпанов погас на столе. Их красные языки сплющились его серой тяжестью, как бетонной плитой. Жухлые, почти мертвые. Я осторожно взяла их в руки, а они уже были холодные. Что же я делаю? Что?!

– Я сейчас. – Мне хотелось плакать, и я закрыла лицо красными языками тюльпанов.

Он отнял у меня цветы и прижал к себе. Я слушаю его сердце и дышу запахом серых миндальных глаз, у них жаркий вкус турецкого пехотинца, которого я люблю. Воинственный янычар всегда со мной, хочу я этого или нет. Это так странно и больно, что хочется плакать.

– Не плачь, – он стирает мне слезы губами. Разве этого уже не было? Я его уже проводила. Разве не сказал он – прощай?

– Я люблю запах джиды, – тихо говорит он. – Скоро май, она зацветет. Поедешь?

– Да, – улыбаются мои губы, на них соль моих слез. Он снимает ее своими губами, они пахнут тем, чего скоро не будет. Так горько, что хочется плакать и плакать оттого, что так скоро пройдет.

– Чем пахнет джида? – спрашиваю я.

– Медом. У нее запах твоих волос.

Он дышит запахом моего стыда, мне смешно. Я смеюсь над собой. Я такая глупая, что хочется петь. Точно, петь! Глупая, глупая, глупая я!

– Чему смеешься? – улыбается он.

По его губам плывет кораблик, за окном пахнет черемуха, ветер качает ее зеленые листья как лодки. Они на приколе; мне до смерти хочется их сорвать, чтобы забыть аммиачный запах моего страха. Я бросаю взгляд в окно. Глупая, глупая, глупая я! Черемуха уже отцвела! Нет ни страха, ни его запаха! Только ветер качает лодки черемухи, сколоченные из светло-зеленых тонких досок. Его губы натягивают латинский парус, я отвечаю им – ничего не боюсь!

Мы сидим на полу, головы одна к другой на моей кровати. И долго-долго глядим глаза в глаза. В его радужке чистая, прозрачная голубая вода кружит морем вокруг воронки зрачка. Я даже вижу белые барашки. Они набегают на меня пенной волной так неожиданно, что я вздрагиваю и закрываю веки. Лучше закрыть, чтобы не потонуть, мои лодки не на приколе.

– Чему смеешься? – спрашивает он.

– Время остановилось, – улыбаюсь я.

– В моих глазах? – удивляется он.

– Да! – смеюсь я. Я об этом читала, теперь поняла. Но счастье не остановишь. Так грустно… Так грустно! А я отчего-то смеюсь.

– Это прекрасно? – Он смеется со мной.

Я наклоняю голову, чтобы смотреть, его зрачки обжигают костром красных тюльпанов, я рефлекторно зажмуриваю веки. Зачем я так хочу уцелеть? Его губы на моих зажмуренных веках, на кончиках моих пальцев, на моих голых ключицах. Они ищут меня, и мне так морозно от их жаркой горечи, что я снова в поту. Его глаза ищут мои, я отворачиваюсь, чтобы не отравиться. Миндаль так горек, в нем яд. Мои ладони в его руках, они давно обожжены его папиллярными линиями. Я подношу свои ладони к глазам – так и есть, на них длинной дорожкой бежит чья-то жизнь, короткой – судьба. Я гляжу на его ладони – на них все наоборот, а линии любви нет, как я ни искала. Так горько, что хочется плакать.