— Это тяжелый хлеб, — замечает он.

— И папа был тяжелым человеком. Хорошим, но вместе с тем тяжелым.

— Если в ту пору условия были такие же, как на строительстве шоссе, тогда нечему удивляться. Это опасная работа. Поневоле станешь тяжелым человеком.

— Поэтому вы так часто приезжаете в Ки-Уэст? Чтобы передохнуть?

— Возможно.

— Почему вас всех отправили на архипелаг? — спрашиваю я. — Разве в стране мало мест, где можно работать? Погода здесь, наверное, хорошая, но очень капризная.

— В Вашингтоне мы им мозолили глаза — создавали проблемы, напоминали американской общественности — избирателям — о том, что на нас наплевали, что правительство не выполняет своих обещаний. Наверное, они решили, что архипелаг довольно далеко, и если сослать нас сюда, то вскоре о нас забудут.

Несколько лет назад многие из тех, кто сражался на той войне, и члены их семей собрались в Вашингтоне, чтобы потребовать в тяжелое для экономики время от правительства единовременной, а не растянутой на годы выплаты ветеранских пособий. Газеты окрестили активистов «Бонусной Армией».

— Вы входили в состав «Бонусной Армии»? — спрашиваю я. — Участвовали в марше в Вашингтоне?

— Да. Я маршировал вместе со всеми. Многие ветераны лишились работы. Они голодали. Потеряли надежду. Правительство брало на себя обязательства, имело возможность помочь, выдать причитающиеся по закону деньги. Вместо этого нас просто разогнали.

— Фотографии в газетах…

На них были засняты цепи на воротах Белого дома, люди, живущие в палатках, гвардия, патрулирующая улицы, гранаты со слезоточивым газом, летящие в толпу ветеранов Первой мировой войны, их горящие палатки.

— Разумеется, движение изменилось, — говорит он. — Люди потеряли надежду. Отправились по домам. На их место пришли другие — они уже не имели к войне никакого отношения. Под конец в наших рядах оказались те, кто просто сеял смуту. То, что происходит с нашей страной, тот бардак, который засасывает нас, — это позор. Мы сражались на войне, чтобы положить конец всем войнам. Прошли сквозь ад. Мы победили. И, вернувшись домой, очутились в другом аду. И кто те деятели, которые в состоянии что-то предпринять? Конгрессмены, получающие в год почти девять тысяч долларов, в то время как люди, которым они служат, едва ли зарабатывают и малую толику этих денег.

Мой годовой заработок у Руби составляет несколько сотен, по сравнению с которыми девять тысяч долларов представляются невообразимой суммой.

— Почему вы не вернулись домой?

— Я пытался. После войны. Я не… — Он глубоко вздыхает, точно собирается с силами для чего-то неприятного. — Я уже не тот, кем был до войны. Когда мы вернулись, нам были рады, а потом никто не знал, что с нами делать. Мы притворялись, что мы те же самые, что и прежде, что мы не видели того, что видели.

— Вы здесь останетесь навсегда?

— Я не знаю. Ходят слухи, что лагеря собираются прикрыть. Нет, нам об этом не говорили. Нас отправили сюда якобы для того, чтобы возродить нас к жизни, а теперь они хотят снова от нас избавиться.

— Это несправедливо.

— Согласен, но в мире много несправедливости.

В этом с ним не поспорить.

— А что вы делаете в Ки-Уэст? — спрашиваю я.

Как только этот вопрос слетает с моего языка, я сразу об этом сожалею. Я — замужняя женщина, легко догадаться, зачем он может приезжать сюда.

— На неделе мы работаем на участке шоссе между Грасси-Ки и Лоуэр-Мэткемб. А в выходные парни кутят. Просиживают штаны в «Неряхе Джо» и подобных местах, — спокойно отвечает он.

— А вам не нравится кутить?

Он пожимает плечами:

— Мне этого еще до войны хватило. Я напивался чуть не до смерти. Сейчас мне не нужны проблемы.

— И что вы надеетесь здесь найти?

— Спокойствие, — отвечает он, и сразу задает встречный вопрос: — А вы? Чего вы ищете?

— Я никогда нигде не была.

— А будь возможность, куда вы поехали бы? — интересуется Джон.

Далеко. Очень далеко.

— Это правда, что рассказывают? — спрашиваю я, уклоняясь от ответа. — Про лагеря?

— А что именно?

— Про драки. Беспорядки. Пьянство.

— Вы про тех, которые приезжают сюда и дебоширят? Есть такие. Но есть и другие, которые надрываются на работе, чтобы отправлять деньги своим семьям. Этим парням просто нужно развеяться. После всего, что мы испытали, становишься другим, и большинство из нас просто старается выжить.

— Я заметила, что вы держитесь особняком. Вам, должно быть, одиноко. Ваши родные, наверное, по вам скучают.

— Понятия не имею, скучают ли. А я в полном порядке.

— Вы женаты?

Весь день прислуживать людям и не заинтересоваться их жизнью — это за пределами моего понимания. Порой я думаю о них, чтобы отвлечься от других мыслей, но нередко мне действительно хочется знать.

Он молчит, и это мгновение длится очень долго.

— Нет. Я никогда не был женат. А вы сколько лет замужем?

— Девять.

— Долго.

Порой мне кажется, что целую вечность, точно брак с Томом определил всю мою жизнь, и в каком-то смысле это действительно так. Воспоминания о той девушке, какой я была до него, принадлежат кому-то другому.

Я вздыхаю глубоко и прерывисто, глядя в чернильное небо.

— Иногда я думаю…

Как сложилась бы моя жизнь, если бы тогда я отказала Тому… Было бы все иначе, если бы в тот день я не оказалась на пристани, когда его лодка, полная рыбы и запахов моря, направлялась к берегу… если бы я уехала к тете Элис, когда он ударил меня в первый раз, и не поверила бы его словам о том, что этого больше не повторится… если бы не было всех этих выкидышей… если бы не случилась Депрессия… Был бы наш брак другим, если бы судьба не ударила нас со всей силы? Или мы всегда шли этим курсом, а я просто не замечала?

— Так о чем же вы думаете? — спрашивает он, и я понимаю, что замолчала на полуслове.

Не в моих привычках откровенничать с малознакомыми людьми, тем более с малознакомым мужчиной, но в его манерах есть что-то располагающее. Мало рассказывая о себе, он невольно приглашает собеседника заполнять паузы, создавая впечатление вежливой беседы.

И, честно говоря, я весь день расспрашиваю других, чего бы им хотелось, и потому не могу удержаться от искушения поговорить самой.

— По-моему, неправильно приводить ребенка в такую жизнь.

— Разве у вас никого нет? А как же ваши родные? — спрашивает он.

— Мои родители умерли.

— Соболезную вашей утрате.

— Думаете, где-то живется лучше? — спрашиваю я. — Лучше, чем тут?