— Что-то тут не так. Похоже, ему что-то нужно от моей жены.

— Я на девятом месяце, — тихо говорю я с мольбой в голосе.

Когда мы только поженились, меня умиляло, что он так обо мне беспокоится и хочет знать, где я нахожусь. Но чем сильнее окружающий мир сходил с ума, тем крепче становилась хватка Тома, пока он не превратился из мужа в тюремщика, и тогда до меня дошло, что умиляться тут нечему.

— Ничего не было, — лепечу я. — Он просто оказал мне любезность.

Том поднимает руку.

— Пожалуйста.

Я оглядываю комнату, ища, чем бы защититься, чем бы…

Том опускает руку.

— У него к тебе интерес?

У меня трясется голова и клацают зубы.

Его движения такие быстрые, реакции настолько точные, что я начинаю подозревать, что все это время он притворялся и совсем не был так пьян, как хотел бы казаться.

Своей огромной лапищей он хватает меня за шею и поднимает мой подбородок так, что наши взгляды встречаются.

— Не ври мне.

— Я не вру. Правда, не вру. Отпусти меня.

— Чья ты жена?

Слезы застилают мне глаза, внутри вскипают страх и стыд.

— Твоя.

— То-то же. Заруби себе на носу. Еще раз услышу, как ты там с мужиками заигрываешь, не видать тебе ребенка как своих ушей. Поняла меня?

Он сдавливает мне лицо, так что голова начинает дергаться вверх и вниз, а потом, фыркнув, отпускает меня.

Я отступаю назад, радуясь передышке, а Том хватает меня за запястье, впиваясь пальцами в старые синяки.

У него это любимый прием: отпустить и дать мне свободу, а потом снова натянуть поводок, чтобы я опять оказалась в его власти.

— Это было неправильно, — шепчу я. — Не надо было позволять ему провожать меня до дома. Извини.

Его ногти вонзаются мне в кожу, от его вони меня мутит — желудок не выдерживает гремучей смеси из запахов рыбы, соли, пота и бурбона.

Умоляю, только не ребенка.

Том сильнее сдавливает руку, у меня подгибаются колени, зрение затуманивается, и, когда боль становится нестерпимой, перед глазами возникает черный туннель.

— Ты с ним больше не будешь видеться. Если он попытается заговорить с тобой, ты скажешь мне, и я разберусь.

Без толку спорить с ним насчет того, что это трудноосуществимо, что Джон, весьма вероятно, еще не раз придет в ресторанчик, — но в данный момент я готова пообещать и сделать что угодно, лишь бы прекратилась эта пронзительная боль.

Он сжимает руку еще сильнее.

Я оседаю на пол, прикрывая живот другой рукой, и тогда Том отпускает меня.

Ребенок пинается.

У меня по щеке течет слеза.

Как же мы дошли до такой жизни, а ведь когда-то обнимались на пристани, и от любви пресекалось дыхание.

— Завтра я ухожу на промысел. Вернусь через несколько дней.

Известие о его отсутствии вызывает у меня мгновенное чувство облегчения, приток воздуха к легким, но в то же время…

— А как же шторм.

Я стараюсь ступать осторожно, изъясняться обрывками фраз и мыслей, свести свое присутствие к минимуму, чтобы не сердить его.

— Шторма нет поблизости, — возражает он. — Я слышал последнюю сводку. Все будет отлично.

Мне ужасно хочется, чтобы он уехал, но в то же время я боюсь, и это печально. А вдруг роды начнутся раньше, а вдруг…

Должно быть, он разглядел страх в моих глазах, потому что его лицо мрачнеет.

— Кто кормилец в этом доме?

— Ты, — тихо говорю я.

— То-то и оно.

Моей спине жестко на полу, я пытаюсь принять сидячее положение, пошевелить ногами, но живот перевешивает и тянет меня назад.

Том презрительно фыркает и подает руку — мне очень хочется отвернуться, но я хватаюсь за нее и позволяю поднять себя с пола. Оказавшись на ногах, я достаю монеты, на одной из которых по-прежнему видна кровь Джона.

Борясь с приступом гнева, желанием не отдавать деньги и припрятать их куда-нибудь, я кладу мелочь в протянутую ладонь мужа.

Он быстро смотрит на монеты и опускает их себе в карман.

— Я спать, — объявляет он, и после девяти лет брака я точно знаю, что должна пойти следом.

Остаток вечера проходит в молчании, недавняя стычка отходит на задний план.

Я морщусь, снимая одежду, и надеваю через голову поношенную хлопчатобумажную сорочку — каждое движение отдается болью в запястье.

Когда моя голова касается подушки, я начинаю бояться, что сейчас Том перевернется лицом ко мне и нависнет надо мной всем телом, вдавливая в кровать. На этом сроке беременности наша супружеская жизнь значительно сократилась, но я по-прежнему опасаюсь, и потому лежу неподвижно, дышу ровно, притворяясь, что сплю.

Мой муж не признает слова «нет».

Текут минуты — слышится скрип кровати, шорох простыней, и наконец раздается долгожданный храп.

Я разглядываю потолок, ребенок шевелится в животе, боль в запястье не отпускает. В ночи тихо, вдалеке плещется вода, в мангровых зарослях шуршит местная живность. Поморщившись, я поднимаюсь с кровати и, прижав здоровую руку к пояснице, чтобы уменьшить давление на таз, подхожу к переднему окну. Я смотрю на небо, на луну, на звезды и представляю, как бы мне жилось далеко-далеко отсюда.

Рай.

Сквозь деревья я замечаю огонек — похоже на сигарету.

Человека, который там курит, в такой темноте разглядеть невозможно, но я знаю, что это Джон, и размышляю, видит ли он меня в лунном свете, знает ли, что я стою тут и наблюдаю за ним.

Я стою у окна гораздо дольше, чем следует, гораздо дольше, чем подсказывает здравый смысл, и вспоминаю, как схватила жердину, размахнулась со всей силы и врезала ей по голове Генри, а он рухнул на землю. Потом я возвращаюсь на свое место возле Тома и закрываю глаза.

Во сне я снова оказываюсь возле кафе, но на этот раз на земле лежит Том, кровь сочится из его головы, глаза остекленели, а я стою над ним с жердиной в руке и упиваюсь чувством мести.

Мирта.

Воскресенье, 1 сентября 1935 года

На следующее утро, когда я спускаюсь к завтраку, Энтони сидит за огромным обеденным столом, перед ним чашка кофе, рядом с тарелкой лежит свернутая газета. Кто-то срезал цветы, собрав букет в кремовых оттенках, под цвет фарфора и скатерти, и поставил их в вазу в центре стола.

Энтони поднимает глаза от газеты и улыбается.

— Доброе утро.

— Доброе утро, — отвечаю я.