них, не мигая. Пела им свои песни. Чуть покачивалась, чуть прикрывала глаза. Песни были тягучие, грустные:

— За что ты меня наказал, Господь-Боженька? Отнял всё, что люби-и-ила я, что голуби-и-ила… — выпевала она.

Или:

— Во поле рожь некошеная, мой батюшка тих лежит, не шевелится. Мой батюшка тих лежит, не поднимется, злыми душами позагубленный.

— Баб Клавдя, а вы сами песни сочинили? — спросила как-то Елена.

— Сочинила разве? Поются и поются. Я так-то долго могу петь, про всю свою жизнь тебе спою.

— Значит, сами и сочинили.

— Нет, разве сочинила? Подчистую правду тебе рассказала.

Сколько километров они прошли? Сколько костров разожгли? Сколько песен пропели?!

Даже во время сессии умудрялись выхватить день.

Но вот наступил тот год.

5

— Папа, проснись. Ты всё спишь и спишь. Я уже час сижу. У тебя слёзы текут. Тебе плохой сон приснился? Я сам сварил суп из курицы и моркови. Рису положил. Ты любишь рис. Ты о нас не волнуйся, я в «Макдоналдсе» подрабатываю, мы сыты.

Он открыл глаза. Руки не поднимались — стереть слёзы.

— Пожалуйста, вытри, — Евгений кивнул на салфетки.

— Папа, расскажи, что тебе приснилось? Почему ты плачешь? Ну, что ты молчишь?

— Вспоминаю.

— Что?

— Не знаю…

— Папа, я говорил с врачом. Она сказала, ты здесь долго пролежишь. А я поступил на компьютерные курсы при школе. Они бесплатные, двухмесячные. Окончу и сразу могу идти работать. Ты одобряешь? Ну, что ты опять плачешь? Я смогу сразу работать по специальности! Мне предложили.

— Я хочу, чтобы ты учился, сынок.

— А я что делаю? Я и учусь. Ещё как учусь! Я же всю жизнь хочу быть с компьютерами! Разве плохая профессия? Вот я её и получаю. Да что же ты всё плачешь?! Ты лучше поешь! Окрепнешь и быстрее выздоровеешь. И мы с тобой будем играть в пинг-понг. У нас появился один парень, он всех побивает, а тебя не побьёт, я знаю.

Вадька рассказывал о программах, которые они изучают, о программах, которые они составляют сами, кормил его с ложки супом и улыбался:

— Я первый раз суп сварил, тебе нравится? Опять плачешь! Да что же ты плачешь и плачешь? Или это ты так болеешь?

— Это я так болею.

— А выздоровеешь и не будешь плакать?

— Выздоровею и не буду плакать.

Вадька ушёл, а его голос продолжал жить в палате, и повторялись фразы по несколько раз, словно застряли на одном месте по техническим причинам.

Вадьки в Прошлом не было, Вадька на час вытянул его из Прошлого.

Запах куриного супа, шампуня, которым Вадька моет голову, Вадькина улыбка…

Вадька в детстве много болел и просил посидеть с ним, почитать ему, погладить его по голове. «Когда гладишь, перестаёт болеть», — говорил он.

Уходя, Вадька погладил по голове его.

Вымыть бы голову! Это из Настоящего. Чтобы долго пахла шампунем.

Закрытые глаза — створки из Настоящего в Прошлое.

Не успевает закрыть, как снова, как под душ, подпадает под тающую заморозку. Внутри него вершится его Прошлая жизнь, ничего общего не имеющая с Настоящим.

Глава третья

1

Тот год.

Елена училась уже на третьем курсе биофака, а Евгений на втором авиационного.

В тот год, четвёртого февраля, ему должно было исполниться двадцать лет.

День двадцатилетия в их семье — роковой по мужской линии, что-то должно случиться. Умереть или выжить? Вот вопрос, который решается в этот день.

Евгений не думал о дне рождения. Забыл он и о деде с отцом, и о своём возрасте. С каждым утром пробуждения и с каждой минутой дня Елена всё больше проникала в его сущность: научился он угадывать её мысли, чувствовал её головную боль или усталость. И это могло настигнуть его в любое мгновение — во время лекции или семинара, во время разговора с Михаилом или в буфете. Ожогом — её головная боль, ожогом — её воспоминание о Тарасе, ожогом — строчка из Мандельштама или Цветаевой, пришедшая ей в голову. Елена решила специализироваться на биохимии. Ещё не знала, чем конкретно хочет заниматься, но чем-то, связанным с болезнями человека. Она очень много теперь работала в лаборатории, и, наверное, от химических реакций, а может быть, от спёртого воздуха не проветриваемого помещения у неё часто болела голова. Походы, по её словам, — очищение. «На воздух!» — восклицала она при встрече с ним вечером пятницы. И они спешили к электричке.

В тот год они ходили на лыжах чуть не каждую неделю. Исключения — празднования дней рождения Тимки, родителей, Зои, Алёнки. Исключения — выступления Евтушенко, Вознесенского, Окуджавы… и театры. Но всё равно, пропустив пятницу с субботой, в воскресенье они ехали кататься на лыжах в Звенигород.

В тот год снова часто ходили вдвоём.

Баба Клавдя пекла им пироги, варила борщи и кисели. Оба они не были избалованы домашней едой, и им нравился духмяный её запах.

В тот год влюбился и Илька. В субботу он увозил Алю в лес — ходили на лыжах. В будни Алю водил по театрам и концертам Игорь, их однокурсник.

Илька пришёл к Евгению в одиннадцать ночи одного из воскресений, после того как проводил Алю домой, пришёл прямо с лыжами и рюкзаком, голодный и злой.

— Дай поесть!

Они ели колбасу с хлебом, пили чай, и Илька с полным ртом ругался:

— Ещё такой месяц, и я убью его. Надо же мне и Але учиться, а он каждый вечер сторожит её, заниматься не даёт. Без роздыху. Пойдём, Жешка, в поход. Заберёмся далеко, куда-нибудь на Кольский, подальше от неё: пусть без меня решит, с кем ей болтаться по жизни. Соберём команду из мужиков.

— Без Елены не пойду, — сказал Евгений.

— Ты что? Это же не обычный поход. Представляешь условия? Горы. Ветер сшибает с ног. Не для барышень. У нас же был договор: барышень в трудные походы не брать. В лёгкие не брал, а тут…

Но Евгений слышит голос Елены: «Одна пойду. Всё равно пойду». Что-то с ним в тот год происходило. Ему казалось: нельзя расстаться с Еленой ни на день!

Она и в самом деле могла бы выжить в любых условиях, в которых никто другой выжить не мог бы.

А ещё казалось Евгению: в том походе должно что-то решиться в его жизни.

— Это не барышня, это Элка, — сказал он сухо. — Без неё не пойду, идите без меня.

Илька ничего не сказал, ушёл, хлопнув дверью.

Но на другой день