– Вам стоит открыть книжный магазин.

– Может, и открою.

– Это из Государственной библиотеки Виктории.

В самом деле. Это был «подарок» из отдела картографии.

– Так вы вор? – Она сняла туфли, как часто делала в студии, и я был поражен, увидев ее великолепные ноги на моем грязном полу.

– Я правда не видел вас возле «Виндзора». Думал, вы сбежали.

– Покажите мне дом, – решила она и понесла туфли по коридору.

– Не входите в кухню.

Разумеется, она прошла прямо в кухню, где линолеум был липким, как мухоловка.

– Сахар, – объяснил я.

И она отлепляла безукоризненные ноги от моего клейкого пола, соединяясь с ним и вновь прерывая связь, глядя при этом на мой садик.

– Им следует подрезать крылья.

У меня был облупившийся эмалированный таз, в котором я смывал землю с картофелин, и теперь я наполнил его теплой водой из-под крана. Обошел по краю засохшую сахарную лужу, поставил таз на стол и принес полотенце с куском мыла.

– О, Вилли, – сказала она, и ее верхняя губа чуть набухла. – Ты собираешься меня искупать?

Она смеялась надо мной, а мне кровь ударила в голову, и я едва мог ее разглядеть. Она села на самый крепкий из моих кухонных стульев. Я смело поставил таз с водой у ее ног, а она с любопытством взглянула вниз. Она передала мне мыло, и я не мог понять ее взгляд, но она не отворачивалась, даже когда ставила голые ноги в воду.

Хотел бы я, чтобы это был новый кусок, а не старый обмылок. Я встал на колени. Поднял ее левую ногу. Она позволила мне эту близость. Я омыл ее розовые подошвы и мягкие тени между пальцами. Намылил круглую легкую пятку, а затем лодыжку, и когда наконец взглянул вверх, то увидел ее вдумчивый взгляд. Она потянулась и коснулась моей щеки, и тогда я встал, и она встала, и я взял ее сухую руку в мою влажную, и пропал из этого мира.

– Ты меня видишь, Вилли?

Я повел ее назад в коридор.

– Мы танцуем?

– Здесь пол чище.

Она выказывала исключительно любопытство к тому, куда я ее вел, – к незастеленной холостяцкой кровати двух футов шести дюймов шириной с книгами среди простыней.

– Почитай мне, – сказала она, и по практическим причинам я почувствовал облегчение, и обнаружил персидского поэта, и мы легли вместе на измятую постель, и она положила голову мне на грудь, и я гладил ее волосы левой рукой, держа чуть набрякший от воды том – правой. Это были двенадцать газелей персидского поэта Хафиза.

Я читал, а она целовала меня в щеку, и мое тело сводило откровенное желание.

– Продолжай, – сказала она.

И я продолжил.

– Сахар, – сказала она.

Когда Хафиз закончился, я должен был читать Неруду, потом Кристину Россетти, потом э.э. каммингса, потом Уолта Уитмена, потом Джона Донна, потом Шекспира, и мы вставали, чтобы поесть тостов с маслом, пока не закончилось масло и не начало темнеть. Наши желудки урчали. Я ушел покормить кур и вернулся с яйцами, но она выросла на птичьей ферме и не выносила их вкус. В сумерках мы втайне дошли до Гелл-стрит, мимо забегаловки горбуна с рыбой и чипсами, а оттуда вышли на главную улицу. Я не навязывался ей, но я был мужчиной, а потому меня переполняли расчеты: я надеялся вопреки всему, что Фрэнк Бенеллэк не закрыл дверь своей аптеки. Слишком поздно. Мы медленно прошли по главной улице, не касаясь друг друга. Кловер сложила руки на груди и вспоминала истории про Джотто. Мы с восторгом обнаружили, что оба мы обожали необузданную автобиографию Бенвенуто Челлини. Возле здания суда ее локоть наткнулся на мою руку. Она пребывала в восхитительном бешенстве из-за того, как покровительственно Вазари писал об Уччелло[39].

Стемнело, но кузнец еще работал. Звон его молота всегда на мой слух звучал как песни ворон-свистунов[40], малюровых и флейтовых птиц и дарил городу обманчивое чувство покоя. Единственная машина медленно проехала мимо нас. Вторая аптека была закрыта. Для меня это в любом случае стало бы испытанием – просить то, чего я хочу, у людей, которым я известен как холостяк. После аптеки был жестокий дантист, а после дантиста – карамельная лавка миссис Хэлловелл, затем автозаправка Саймона с лесом бензонасосов разных видов: некоторые со стеклянными резервуарами и ручными помпами – «Нептун», «Калтекс», «Голден Флис», «Плюм», «Эмпол»[41], печальные и выцветшие, затасканное имущество на продажу или на съем.

На другом углу находилось старое кафе «Мерриму», считавшееся греческим, хотя владел им Бен Калво, еврей, выживший после захвата Салоников немецкой армией. Стрижка Бена благодаря Эрику Редропу не льстила его ушам и не пыталась скрыть глубокие борозды на шее и черепе. Когда мы вошли в кафе, стало ясно, что он нас ждал. Улыбка завладела его загорелым лицом, морщины сбегали вниз, к ухабу мощного носа. Я смутился еще до того, как он потребовал представить его даме. Дальше стало еще хуже.

Когда Кловер поздоровалась, Бен вскричал: «Голос!» Взял ее за руку безо всякого разрешения и повел показывать фотографии местных легенд в рамках: Карр, знаменитый местный велосипедист, Джексон, который выиграл «Стэвелл Гифт»[42], крушение Опасного Дэна на ипподроме Бахус-Марша, затопленная главная улица, гостиница «Тюк шерсти», где дилижансы «Кобб энд Ко» меняли лошадей, и тут он указал на место моего фото – бледный лоскут на стене.

– Попросите, чтобы он разрешил мне снова его повесить, – сказал он Кловер. – Почему нам не восхищаться им?

– Думаю, он в бегах, – сказала она кокетливо.

Я подумал: «Прошу, не поощряй его. Он захочет к нам присоединиться», – но он был вежливым человеком. Он знал, что я не пью, но, возможно, чтобы помочь в моих ухаживаниях, подал нам запретного вина в чайных чашках. Мы сидели за отгороженным диванами столом возле окна на Грант-стрит и пытались поверить, что домашняя бормотуха – кьянти, а мы во Флоренции и смотрим на Дуомо, а не на автозаправку Саймона и что наши профили в раме окна над дорогой – великолепные портреты герцога и герцогини Урбино, Федериго да Монтефельтро и его жены Баттисты Сфорцы[43].