Он достает из кармана тряпицу, в которую утром батюшка Севастиан укутал для него немного хлеба, кладет кусочек в рот, жует, не глотая, вынимает хлеб изо рта и затыкает мякишем отверстия в звоннице.

Если церквушку закопать в землю, можно ходить по небу и задирать к нему голову в поясном поклоне.

Сухая карагандинская степь лоснится жирным боком, готовится хоронить храмы, которых нет, лишать колокола тишины. Она прозрачна, в ней рыбьи тушки мертвецов, сморщенные семена, дикие корни. Марк Феликс встает с колен, не отрывая взгляда от церквушки в ладонях, озирается по сторонам, стонет, бормочет молитву на немецком языке.

Страх гонит его прочь отсюда, в маленький сад у дома, кажущегося храмом. Он хочет бежать, но лишь медленно-медленно идет, а мнится ему, что бежит. Домик на Нижней улице в солнечных пальцах, в заплатах. Марк Феликс входит во двор с испуганным лицом, огромный, мешком опускается перед низеньким Севастианом на колени, кладет церквушку на его скуфью и вдруг радостно понимает, что церквушки этой нет, а свет от нее сияет.

Предстоящая мне завтра поездка в Фульду и Висбаден не только возможность передать свои знания молодым ученым, провести семинар, но и еще одно небо над Германией, столь щедрое на стихи, и встреча с «карагандинской повестью» «Плавильная лодочка», родившейся два года назад именно в Hessen, в городе Гисен.

Не кто иной, как она, эта живая повесть, определила место этих семинаров, ибо живет там и оттуда поддается считке с любого своего бока. Тогда, в сентябре 2014 года, я пробовала сбросить повесть с закорок. Теперь я знаю повесть в лицо, знаю ее уникальные вибрации и свет в глаза. Она оторвалась от меня наполовину, но другой своей частью живет внутри меня и зависит от моего графика жизни. Я больше ее, и она глохнет от моих верлибров, рассказов, латыни. Жду не дождусь встречи с ней на ее родине.

К объединенной Германии парадоксально присоединились и российские немцы. Полное единение нации. Стена обрушилась до языка во рту, и горизонт его поражает.

Часть 2. МЯЧ ЛУНЫ

1942.

Язык вынашивает свою речь, как зародыш.

Карагандинская ночь пахнет белым.

Днем покинуть работу невозможно. Рано утром нужно гнать стадо в поле, а сейчас уже ночь. Из Тихоновки в Михайловку больше трех часов пешком, а в оба конца – и вся летняя ночь. Фридрих то бежит, то приостанавливается от колики в правом боку. Удастся ли найти Севастиана, да и как осмелиться разбудить его или отвлечь от ночной молитвы.

Язык вынашивает свою речь, как зародыш. Фридрих бежит по обочине и молчит. Во рту его процесс речи во всех затвердевших стадиях, царь шахтной клети, колыбель непостижимой тишины, плотной, как воздух внутри кулака. Изгнанник идет просить о помощи.

Карагандинская ночь пахнет белым.

Не хлебом, не молоком, а белой полоской лба, не загоревшей под косынкой Божьей Матери. Фридрих-пастух не бьет коров кнутом – кнутом он отгоняет от них слепней.

Он идет в ночь, и слепой и свежий карагандинский пейзаж вокруг него складывается в картину Гюстава Доре «Смерть акробата», вбирая в себя самого Фридриха. Видел ее репродукцию до войны в альбоме. Мокнут непросохшие краски, свинцовое небо шлифует грубые серые штольни. По их сводам растекаются люди. Степь вдалеке свернулась до брошенного на полу горна, а листья деревьев под виадуком превратились в цепочку, которой прикована к деревянной тумбе сова. Фридрих – мать, на руках которой умирает ребенок-акробат. Фигура отца-акробата в обреченной позе – видно, это он не удержал дитя в трюке. Вина здесь затемнена горем, оно значительно больше вины. Герои двоятся. Они и люди, и сверхъестественные существа из инфернального провала. Ландшафт ложится на плечи Фридриха. Караганда то и дело выламывается из земной кости утонувшим по грудь телом ангела. Фридрих пытается увидеть его, но тот уже с другой стороны, а то и сзади идущего. Город экстатически рождается, разметав руки в бреющем полете над низовой энергией, над вспышками тьмы.

А зоркий Севастиан лежит на земляном полу. Он не спит, но не молится, а грезит о старце Нектарии, чьим келейником был двадцать пять лет назад. Его отношения с миром духов окутаны печалью, но без скорби и надрыва, с миром в душе.

Над ветхим домиком на Нижней улице высится сияющая аура православной церкви. Как по ней не узнать обитель Севастиана? Но Фридрих не видит ее. Уже на пороге Фридрих единственной рукой достает из-за пазухи замусоленный платок, в который старательно завернуты картофелины, кусочки хлеба и творога – все, что голодный человек припас для насыщающего. Не удержавшись, он кладет крохотный кусочек хлеба себе в рот. И входит.

1943.