2017. 1942.

Она узнает эту мелодию всюду, тонкую нитку рая, ложе семечка в созревшей ягоде.

Трир, рожденный во время восхода солнца, ты всегда утро.

В детстве он рос рядом с прабабушкой, а она жила еще при лучине, и иногда Кирилл всерьез говорит «вздуй свет», «я жадую тебя для других». Русский мужчина. Русский язык. Русская земля. Хозяин земли русской.

– Я сильно скучаю, – пишет Аня.

– Я сильнее, – отвечает Кирилл.

Только он может так поддержать.

Для его сообщений у Ани в телефоне особая мелодия, долгая, одна тема повторяется трижды. Когда раздается этот звоночек, а раздается он, к счастью, часто, Аня сначала прикладывает телефон к уху, тихонько садится и слушает, как все поет внутри. Она узнает эту мелодию всюду, тонкую нитку рая, ложе семечка в созревшей ягоде.

Сегодня Аня не рассчитывает времени и прибегает на встречу чуть раньше. Кирилл должен появиться через пару минут, и Аня, предвкушая, поворачивается лицом к колонне в метро, чтобы заглянуть в мобильный и еще раз посмотреть сообщения от него. И тут ее словно горячей волной сносит с места, это он с разбегу обнимает ее и, сильный, крепкий, ведет за собой. Забыть такое невозможно. Его нежная власть – как отдельная личность, ее пальцы уже убирают прядь Аниных волос за ухо, губы подтрунивают над ее смешным капюшоном, глаза щурятся прямо в Анино лицо.

Аня почти не ест при Кирилле. А он готовится ко встречам. Пробует накормить ее пловом, тыквенной кашей, шарлоткой, кексом, медом, яблоками, мандаринами, не зная, как угостить, накормить ее. Обеспокоенно вопрошая взглядом, спрашивает, почему она не ест. В его руках ей хорошо. Аня ничуть не устала, но взволнованно дышит, закрывает руками грудь, длинные волосы падают ей на лицо. Он не знает, как успокоить ее, ласково смотрит на нее и говорит: «Ты сейчас похожа на мою маленькую нежную дочку. Просто обними меня».

В другой стране Красный дом прячет свой рукав. Ante Romam Treveris stetit annis mille Trecentis. До Рима стоял Трир тысячу и триста лет. По этой метафоре, не у Трира римский фундамент, а у Рима – трирский. Нет, Roma secunda, это не так. Как бы ни был древен твой виноград и старо твое вино, Трир, рожденный во время восхода солнца, ты всегда утро. Твой амфитеатр растет вглубь. Германия вросла в Казахстан. Фридрих бродит по Караганде, зная, что потерял Лидию. «Истинная радость, – пишет он, – исходит только от внутреннего блаженства. Оно питается собственными ключами. Но надо ли бежать внешнего, чтобы открыть в себе источники внутренней радости? Подлинные произведения приносят наслаждение, но оно принадлежит не созерцающему, ибо и стихи, и музыка, и картины – лишь внешние контуры внутреннего удовольствия, прозрачные его стены. Стихи и лица одновременно принадлежат и не принадлежат радости. Если у дома невидимые стены, то принадлежат ли они ему? Есть выразительные лица, они прошли виток спирали. Эпос – лирика – драма. Их кристаллизация завершена и гармония аксиоматична. Видящий их становится соавтором нанесения на них природой последнего мазка. И удовольствие созерцателя здесь по силе сродни удовольствию автора, осознавшего, что завершил шедевр. Такова ликующая кода красоты. То, к чему природа долго шла как мастер, тоже вызывает ощущение последнего штриха совершенства. Будь то чувства друзей или любящих, юмор или сопереживание.

Есть внешнее – внешнее, а есть внешнее – часть внутреннего, его невидимые грани. Такого внешнего не стоит бежать. Оно лишь внешние контуры внутреннего».

Кирилл лежит в постели и смотрит в ночь, улыбаясь. Он пишет Ане сообщение, ее телефон ловит его. Изумленный, Кирилл прислушивается к мелодии. И вдруг понимает: она забыла у него свой мобильный. «Волшебная мелодия, – радуется Кирилл даже этой мелочи. – А ведь порой симпатия к человеку чуть-чуть уменьшается, как услышишь звук уведомлений в его телефоне. А здесь наоборот».

1766.

Ярится Гороховый Медведь.

Лицо Люки лежит на земле.

Наконец-то настали ночи стука и хлопанья. В окна сыплется фасоль и горох, ярится Гороховый Медведь. Knöpflingsnächte32, ваши руки черны, хлеб в них бел. Этот хлеб похож на снег. Нежные пальцы Люки берут в руки прут и жестко хлопают им по русскому льду. Яблоки, орехи, пироги, как облака, лежат на небе. Косматая черная Перхта33 бросает в лицо Люке горсти белой муки из глиняного горшка. Он хватает женщину за плечи, пристально глядит ей в лицо, истошно кричит. Сзади к нему подходит Мария в синем плаще, с золотой короной на белокурой голове. Он резко оборачивается, отбрасывая от себя Перхту. «Wolltest tu mich schlanche, Maria?»34 – спрашивает он. – «Nej»35, – отвечает Дева. – «Worom pist tu tautlous rantreete?»36 – не унимается Люка. «Isch pin barfuhs kekomme»37. Он смотрит на ее ноги, босые ступни ее стоят прямо на снегу. «Fercht dich nich, Lüka, tes is keh Schneh, tes is s Weisbrout»38. Мужчину бьет дрожь, он обнимает Марию и падает к ее ногам, обдирая