Обитая темно-зеленой кожей дверь, обычно закрытая для Авы, как алтарные врата для простых прихожан, теперь впустила ее в просторную комнату с пальмой в деревянной кадке на полу и широкой кроватью, придвинутой к стене лишь изголовьем. Тарас сдернул стеганое, отливающее зеленым шелком покрывало и стал медленно снимать с себя одежду, бросая ее на стоящее у окна кресло.

Ава не могла оторвать взгляда от его ладного тела, не стыдящегося своей наготы. Ее охватило новое, никогда прежде не испытанное волнение, волнение без привкуса тревоги, волнение, не имеющее ничего общего с умственным беспокойством за то, правильно ли я делаю, что будет потом… Сомнения сдуло, как сухой лист порывом ветра, и она заторопилась: вместо того чтобы спокойно расстегнуть и снять узкую юбку, судорожно задрала ее и принялась ста-сживать с себя ажурные колготки вместе с плотными трусиками. Когда они стреножили ноги, она опомнилась, одернула подол и замерла в полной, отчаянной растерянности. Но сильное сопрано, плывшее из соседней комнаты, как бы подтверждая только что прочитанные слова Эраста, уже властно отделило их от заурядного мира, где всякая нагота — и душевная, и телесная — неприлична и опасна, где искренность толкуется как хитрость, наивность как глупость, доброта как расчет и лицемерие, где равенство невозможно.

Повернув Аву к себе спиной, Тарас прижал свой упругий живот к ее талии и одной рукой стал расстегивать пуговицы шелковой блузки, а другой шутливо подбодрил, взъерошив короткие волосы на ее затылке. Ласково пресекая ее попытку обернуться, он медленно и умело раздел ее донага, не забыв про браслет и часы, но голой она чувствовала себя только в те мгновения, когда он отъединялся, чтобы повесить на спинку кресла снятую с нее одежду. Хотя и тогда с ней оставался его терпкий и прозрачный аромат, его неспокойное, учащенное дыхание. Даже стоя спиной, она старалась извернуться и украдкой взглянуть на его лицо, излучающее уверенность и приязнь не только к ней, но и ко всей ситуации, к жестам, запахам и звукам.

Потом, когда они оказались под свежим, хрустящим — не случайно, готовился?! — пододеяльником, приветливая улыбка сошла с его губ и взгляд затуманился, стал отрешенным, направленным внутрь себя, а еще позже — страдальческим и сердитым вместе, но этого ей увидеть не удалось: Тарас опять повернул ее спиной к себе, да и глаза Авы закрыло нежностью, а тело зажило само по себе. С сексом, как и с кончиной, человек остается один на один, правда, у изголовья смерти близкие умирающего принимают чистое вещество горя, а долго ли действует чистое вещество счастья, полученное только что, — это Ава поймет потом.

Дома она слишком быстро уснула, не успев как следует отмечтать и сегодняшний день, и его возможные продолжения, а назавтра не было времени для тщательного копания в подробностях, включая тот женский телефонный звонок, поскольку с самого утра нужно было копаться в каталожных ящичках библиографического кабинета, фиксируя все упоминания об Эрасте в периодической печати. Но эта работа не разлучала ее с Тарасом, наоборот, укрепляла аргументированность и основательность их отношений. Почти сразу драматизм судьбы режиссера, ставшего на это время как бы субститутом ее возлюбленного, захватил Аву: злорадство и непонимание Эраст получил и продолжает получать по полной программе. Наверное, тогда и появилось у него лисье ласковое коварство.

В его успехе критика нисколечко не повинна. Если судить по откликам театроведов, то Эраст родился году этак в восемьдесят восьмом, не раньше. Он против этого возражать, конечно, не станет — чем моложе, тем лучше, но историческая справедливость должна быть восстановлена. Это сейчас околотеатральные деятели любят, смахнув слезу, вспоминать его постановки в студенческом театре как грандиозное событие конца семидесятых, а где они были, когда спектакли закрывали? Среди закрывавших или, в лучшем случае, — среди трусливо молчавших. И кто же первым по-настоящему открыл Эраста? Не кто иной, как Тарас! Именно он опубликовал первую портретную статью, правда, не в театральном, а в литературном журнале — постарался и высмотрел лазейку, тем более что изгородь сооружали не столько профессионалы-идеологи, сколько любители-коллеги.

Счастливая еще и от гордости за Тараса, Ава перестала наблюдать часы и минуты. Текст той первой статьи можно было полностью включать в книгу: об отношении Эраста к драматургии да и ко всей литературе сказано то, что нужно, а не только то, что тогда было можно. Когда дело дошло до пьес «сухопарой гениальности», Ава — не заметила, как стала почти вслух шептать Тарасовы слова:

— «Режиссер не стал акцентировать те ноты социального пессимизма, которые чуть позже получили наименование „чернухи“, а принял за точку опоры неподдельность эмоций и страстей, владеющих персонажами. В итоге социально-обличительный потенциал сюжетов реализовался в полной мере, и вдобавок открылась философская глубина драматических ситуаций. Зрителям предложено увидеть в персонажах самих себя, а не каких-то там „бездуховных мещан“, как это было сделано в других театрах. Драматург работает на жестких ригористических контрастах, режиссер скорее склонен к всепониманию, точнее — к всесочувствию. Для него как бы нет отрицательных персонажей — может быть, потому, что в структуру героя непременно входит конкретная индивидуальность актера, а отношение к актеру у него всегда приемлюще-любовное, даже когда тот „в образе“. В итоге же спектакли по ее пьесам отмечены редкой стереоскопичностью смысла, создаваемой двумя точками зрения — драматурга и режиссера».

Дежурные, в общем-то, критические пассажи Тараса казались пристрастной Аве пронзительными прозрениями. Она не могла оторваться от чтения, хотя ясно было, что данный текст доступен не только в библиотеке, что у рачительного Тараса он имеется, и не в одном экземпляре, но Аве приятно было еще раз встретиться со знакомой, властной интонацией.

— Что читаем? A-а… Я тоже поклонник этой статьи, — прервал Аву манерный, высокий голос. — Здравствуйте, вы меня помните?

Дурацкий вопрос — если есть сомнение, представьтесь, ведь вы требуете переключения чужого внимания на свою особу. Ава, привыкшая к тому, что ее не узнают, стоит ей сменить одежду, прическу или только настроение, никогда никому не устраивала подобного экзамена, но сейчас она даже не подосадовала, настолько велик был запас прочности счастья. Да и Простенку она узнала уже по голосу, а вот по внешнему виду это сделать было труднее. Из обрюзгшего, обносившегося нытика, с которым полгода назад познакомил ее Тарас, он превратился в загорелого, модно и богато одетого дельца. От прежнего остались тонкие, всегда будто обветренные губы, язык без костей и проблемы со вкусом: теплый розовый цвет рубашки больно диссонировал с холодным коричневым — пиджака.

— Жизнь изменилась, и я тоже, — ответил он на удивленный взгляд и придвинул свой стул вплотную к Авиному. — Повезло: режиссер, когда-то поставивший моего Уайльда, вспомнил обо мне и позвал в свою структуру. В отдел паблик рилейшенз. А начальником у нас — лично товарищ Федот Петрович Дубков.

Простенко, очевидно, был уверен, что это имя не нуждается в расшифровке, Ава же слышала его впервые. Она по-своему уважала органы за то, что они ценили свое время, не теряя его понапрасну на таких, как она, но старалась держаться подальше от видимого миру лубянского фасада и его невидимых филиалов. Простенко же еще с советских времен был знаком с тамошним куратором культуры Дубковым, знаниями и умениями которого не брезговала никакая власть.