А кажется, это было вчера. Мы с мамой едем в электричке, впечатления от спектакля еще горячи, как вынутый из духовки пирог; мы болтаем наперебой, и нам так хорошо вместе, что хочется ехать долго-долго – до самой Тулы, где бабушка, до Черного моря, до Африки. Ничего между нами не изменилось с тех пор. Почему же я так стремилась уехать? Я не любила заглядывать в топкие глубины собственной души и готовилась к отъезду торопливо, будто бежала по горящему мосту: только задумайся на миг – и погибнешь. А теперь на другой, безопасной стороне я сентиментально вздыхаю, глядя на кота-музыканта. Он весь острый, зубчатый, даже глаза треугольные, это я только сейчас заметила; и его когти скребут мне сердце.

«Играет кот на скрипке, на блюде пляшут рыбки».

Давай, говорю я себе, не вешай нос. У тебя еще уйма забот.

Я взяла простой кофе с молоком – здесь его почему-то любили подавать в больших кружках, по-деревенски. Кофе, впрочем, везде был на удивление вкусный, не хуже, чем в «Шоколаднице». Усевшись за столик напротив часов, я разложила перед собой карту города и открыла блокнот с адресами. Почти все они уже были зачеркнуты или помечены как условно подходящие. Оставался только один вариант, который не нравился мне из-за расположения. Район назывался Howrah – я понятия не имела, как это произносить: все время получался какой-то «овраг». Другой берег реки, в стороне от единственного моста – это совсем не то место, где я хотела бы жить, да и просили за комнату столько же, сколько за мансарду в Западном Хобарте. Но при моей затянувшейся бездомности глупо упускать хоть один шанс.

По иронии судьбы, остановка автобусов, которые шли на другой берег, обнаружилась рядом с моей гостиницей – словно для того, чтобы лишний раз напомнить о деньгах, которые таяли с каждым днем. Дешевая двухъярусная койка подъедала сбережения незаметно, по-козьи, и так же неотвратимо. Стоит только расслабиться, и потом не наскребешь на первый взнос за жилье. А до стипендии еще больше недели.

Минут через десять подкатил угловатый бело-желтый автобус. «Здравствуй, милая», – пробасил водитель, круглый и лысый, как луна на стене аркады. «Мне нужно вот сюда», – сказала я, протянув ему карту. «Хаура, – он кивнул, словно одобряя мой выбор. – Без проблем».

Разве можно пропасть в городе, где все так рады тебе? Здесь, наверное, даже бомжи другие – лениво жмурятся на солнышко, читают бесплатные газеты, по-пляжному растянувшись на аккуратно разложенном пальто. Честно говоря, я еще не встречала тут ни бомжей, ни попрошаек, ни даже беспризорных собак; и все-таки не спешила делать выводов. Мне нравилось копить впечатления, пока глаз не замылен и видит в красках всё, большое и малое: горбатую сороконожку моста, пугливых красногрудых попугайчиков в траве. Полупустой автобус ехал быстро, притормаживая лишь на тех остановках, где кто-нибудь заходил или выходил. Вот уже осталась позади река с белыми яхтами, лебяжьей стаей заполонившими гавань, и теперь дорогу с обеих сторон обступали типовые жилые районы. Я не стала надеяться на водителя и сама высматривала неброские указатели, чтобы не пропустить нужный перекресток. Нажала на кнопку – никаких тебе «У больницы остановите»: всё цивилизованно, продумано до мелочей – и, выходя, поблагодарила луноголового шофера. Так здесь делали все.

Табличка с номером дома была прилеплена к почтовому ящику – железному скворечнику на ножке, из которого легкомысленно торчали белые конверты. Под навесом во дворе стояла машина; соседнее парковочное место пустовало, и, судя по сваленным там коробкам, им не пользовались давно. Если не считать этой мелочи, дом с его скромными угодьями выглядел новеньким и опрятным. Смугловатый оттенок рифленых стен освежался васильковыми рамами на окнах, и это сочетание повторялось в деталях: даже почтовый ящик и штакетник были выкрашены в кремовый и голубой. Этаж был один, хотя под крышей угадывался еще и высокий чердак со слуховым оконцем. Я поднялась на крыльцо и, не найдя никаких кнопок, постучала. Изнутри не донеслось ни звука. Я постучала еще раз, потом дернула ручку – заперто. Странно, ведь хозяйка сказала по телефону, что будет меня ждать. «Я вообще-то тут не живу, – прибавила она громко, перекрикивая какой-то шум. – Но вы приезжайте, с часу до трех я здесь». Потоптавшись у дверей, я достала мобильный, вызвала последний из набранных номеров, и дом откликнулся долгим звонком.

– Иду, иду! – крикнула хозяйка, не дослушав объяснений. Глухо стукнула задвижка, и на пороге появилась коренастая женщина в спортивных штанах и рубахе, молодцевато завязанной узлом на животе. – Бедняжка, что же вы не пошли через задний двор? Мы этой дверью и не пользуемся, понятия не имею, кто ее запер. А та всегда открыта.

Продолжая болтать, она провела меня через дом; я не успела ничего как следует рассмотреть, лишь отметила чистоту и старомодный, в рюшечках, уют. Воздух в комнатах был свежим, с примесью какой-то химической отдушки.

– Вы ведь не против, если я сначала повешу белье? – спросила хозяйка. – Это займет всего минуту, а потом я вам все покажу. Как, вы сказали, вас зовут?

Я ответила, не особо надеясь, что собеседница запомнит мое имя, и присовокупила к этому дежурный список вариантов, дабы облегчить ей задачу.

– О, слава труду! – старательно, со вкусом выговорила она. – Так это русское имя? Я была в России в семидесятые. Очень, очень красивая страна! И такая огромная: мы ехали на поезде из Москвы в Сибирь, и это заняло почти неделю. Было так интересно, хотя и не всегда понятно: почти никто не знал английского. А вы так хорошо говорите! Где вы учили язык?

Всякий раз, когда меня спрашивали про английский, я начинала думать о музыке. Школьные уроки не в счет, на них я скучала, пролистав учебник еще в сентябре. А дома вынимала из папки драгоценные листы с узко набранными текстами. Нечеткие ксерокопии, сделанные прямо с обложек дисков, продавались в тесном подвальчике на Калининском; а на Горбушке можно было найти людей, которые скачивали слова песен из Интернета. Я тратила на них почти все свои карманные деньги, чтобы потом, включив проигрыватель, бежать взглядом по строчкам и отмечать радостно, как чужие звуки раскрываются, словно тугие бутоны, наполняясь смыслом. Английский долго не давался мне на слух – мозг как будто хотел защититься от банальностей про кровь и любовь, ненароком вплетенных в талантливую, умную музыку. Зато у меня никогда не было трудностей с произношением: красивый кембриджский выговор звучал как ангельское пение, и я научилась по-птичьи подражать ему, еще не понимая смысла.

Как объяснить всё это австралийке, не знавшей сладкого слова «достать»? Как рассказать про очереди в магазинах и пиратские пластинки с названиями на русском языке? Ведь иностранцам тогда вряд ли показывали настоящую жизнь.

– Я его в школе изучала, а потом в институте.

Мы вышли на веранду, застекленную снизу доверху, а оттуда – на задний двор, где торчала посреди лужайки сушилка для белья, напоминающая остов от зонтика. Пока хозяйка – ее звали Дженни – развешивала прямоугольные полотнища наволочек, я пыталась угадать ее возраст. Платиновый оттенок волос явно искусственный, щеки гладкие, с румянцем; а вот шея дряблая, и кисти рук в мелкой сетке. Улыбалась Дженни, по-лошадиному обнажая десны, и идеально ровные, белые зубы почему-то казались вставными.