догадался:

– Братья! Югославцы…

В лицо посыпались удары. Белокурый солдат, тряся Сергея Гавриловича за шиворот, брызгал слюной:

– Ono što želite Jugoslaviju, рas Židov? Sada ste na crijeva će objaviti![5]

– Я не коммунист! – закрывался от ударов Медков. – Клянусь Богом!..

– Breshesh, boljševik! – свирепел блондин. – Ne možete usudio ukaljati ime Gospodnje njegove lascivne usta![6]

– Клянусь, братцы! – убеждал усташей Медков и крестился по-православному.

Загалдели все разом. Блондин вытащил тесак с широким лезвием.

– Sada smo odsječeni prstima, – процедил он сквозь зубы, – još uvijek nisu potrebni, jer vi ne znate kako ih treba staviti u znaku križa. Od sada ćete biti kršteni panj[7].

…Спустя многие годы, лежа в кровати перед смертью, Сергей Гаврилович терзался мыслью: почему они не исполнили своих угроз? После войны он слышал рассказы фронтовиков, говоривших о русских деревнях, выжженных дотла усташами на пути к Сталинграду, о зверствах их в самой Югославии…

Его распластали посреди дороги, придавили коленом голову, навалились на руки, под правую ладонь положили приклад карабина, обшарили карманы. Перед глазами Медкова колыхалась бронзовая медаль с отчеканенной надписью: «Za poglavnika i za dom». Лазивший по карманам усташ извлек кипу казенных денег, протягивая их блондину, занесшему нож над головой, сказал:

– Hej, Stevo, pogled na njega puno sovjetskih rubalja. Možda, je to veliki «naletjeti»?[8]

Тот стал рассматривать туго набитые пачки купюр, убрал оружие в ножны и вынес вердикт:

– Hajde, to će dostaviti Rossosh, komandant, neka su Nijemci razumiju. A možda bi mu nagradu? Janko ide sa mnom, Yoso i Ante. Dajte im uhvaćeni konji, goveda i rotirati u suprotnom smjeru[9].

Сергею Гавриловичу велели идти рядом с дрожками и не отставать. Стадо гнали ходкой рысью, Медков бежал трусцой. Он быстро выдохся, держался за выпуклый бок дрожек, сплевывал слюну. Страх не сковывал ног, а наливал их, обессиленные и глухие к боли, новыми силами. Не выдерживавших темпа и отстающих коров усташи без проволочек достреливали. Бывший начальник заготскота знал, что его жизнь сейчас не ценнее коровьей.

Со шляха хорваты увидели речушку и повернули к ней. Пока животные жадно пили прогретую воду, хорватский старшой велел Медкову отцепить болтавшееся на дрожках ведро и поискать воды попрохладней – невдалеке виднелся хутор. Усташ смерил пожилого доходягу взглядом: такой не попытается сбежать, вымотала дорога, да и умрет со страха.

Дошагав до ближайших деревьев, Медков обернулся, бесшумно поставил ведро и рванул в сторону от хутора. Такой прыти он не видал от себя даже в молодости. Через пару километров бешеного бега в глазах начало темнеть. Завалившись в высокий бурьян, Сергей Гаврилович слышал, как сердце выламывает ребра из груди. Он понимал, что медлить нельзя, надо бежать, если усташи его настигнут, то теперь не пожалеют. Но время шло, силы не возвращались, а погони не было слышно.

Глава 17

С моста видно, как в водах реки разыгралась беда. Подо мной на дне реки видны перевернувшиеся и врезавшиеся друг в друга орудия и автомашины. Рядом с ними затянутые на глубину утонувшие лошади, над которыми потоки воды, зеленоватой и прозрачной, будто скользящей по жизненным формам, которые сохранились в леднике.

Подевильс К. «Бои на Дону и Волге» – дневниковые записи офицера вермахта

Весь день Журавлевы и Кочаныха просидели в овраге. Стихли вчерашние страсти. В небе больше не висел противный самолетный гул, хотелось верить, что все это было дурным сном. Ближе к вечеру Ольга решила возвращаться в село, думая, что немцев отогнали, раз стрельбы не слышно.

Семейство двинулось по дну оврага. Он начинался в Поляковой узкой промоиной и выходил на окраину села широкой рыжей горловиной с глинистыми склонами – к Хвостовке. Ярок становился глубже, стенки его обрывистей.

Виктор, шедший первым и ведущий за собою на веревке корову, заметил, как к его ногам сверху свалилось несколько комьев глины. Он задрал голову, увидел двух чужеземных солдат, равнодушно смотревших на кравшихся по дну оврага людей. Кочаныха стала отчаянно нахлестывать корову хворостиной, вполголоса торопя Ольгу и детей.

Выбравшись из теснины ярка, они оказались у крайних хат Хвостовки. Их окружила группа незнакомцев. Открытые руки в закатанных по локоть мундирах, загорелые и не тронутые солнцем, с часами и бронзовыми браслетами на запястьях, черные от густых волос и гладкие, юношеские.

– Матка! Рус – Дон! – сквозь смех прокричал один и махнул в сторону реки, толкуя о бегстве Красной армии на левый берег.

Мало понимая смысл, Кочаныха приложила руку к груди, широко улыбаясь, закивала головой:

– Хорошо! Хорошо!..

Солдаты всем скопом рассмеялись.

От страха дыхание Тамары стало прерывистым, перед глазами поплыли разноцветные пятна. «Хоть бы не тронули!» – думала она, неуклюже, боком, протискиваясь между немцами.

Боря, вцепившись руками в шею Антонины, украдкой поглядывал из-под ее платка на страшных и неизвестных ему чудовищ. Оружия на них несравнимо больше, чем на отступавших красноармейцах. Все в ремнях, в амуниции, в никелированных блестяшках и железках. Антонина ничего не видела перед собой. Краски слились в одно неразличимое пятно, и лишь капелька застывшего вишневого сока, проступившая сквозь кору, янтарем блестела на солнце. Заметив, что дочь близка к обмороку, Ольга схватила ее за рукав сорочки, потащила следом.

Немцы вошли в село со стороны Подгорного около пяти часов вечера. Сначала проехала небольшая разведка на мотоциклах, убедилась, что на этом берегу не осталось красноармейцев. Затем потянулись вереницы грузовиков, везущих в кузовах солдат и воинское снаряжение. Когда пыль немного улеглась, на дороге показалась пехота на велосипедах. Со стороны Басовки, перевалив Семейскую гору, в село влилась маршевая колонна тысячи в полторы.

Офицеры, употребляя уважительную форму «пан», с помощью немецко-украинских разговорников налаживали контакт с белогорцами, не сбежавшими от бомбежек за село. Женщинам рассказывали о вагонах мануфактуры, якобы стоявших на станции в Россоши, и в скором времени обещали эту мануфактуру бесплатно раздавать. Некоторые жительницы млели от лестного обращения «пани» и уже потирали руки в предвкушении дармовой мануфактуры, забывая, что придонская земля еще не впитала кровь невинных детей, погибших от «любезных» обстрелов с воздуха. Другие