Когда приехали мы на вокзал на такси с вещами и когда еще не была кончена суета сдачи их на хранение — нас ждала скромная, но пылкая депутация от феодосийских писателей, поэтесса Б. и поэтесса Кна[107], приглашая меня посетить… Мой скорее кислый, чем сладкий грубовато-резкий отказ, просьба нас подождать на вон той под деревьями и кустами скамейке — мы сейчас туда придем — ненадолго: наш день связан с нашими молодыми спутниками, они стремятся купаться.

— Но, может быть, они и пойдут покупаются, а мы пока… — дамы-писательницы.

Кисло-сладко улыбаются 77-летние губы, хотящие одного: свободы!

— Нет, — никак: с пляжа мы должны вместе с ними — у нас еще много дел…

— Мы на скамейке…

Поэтессы привычно и грустно покоряются решению старших: ждут — приветствуют — благодарят… и, когда от нас отсев, наши юноши углубляются в свой разговор, мы под сенью качающихся в ветерке морском ветвей (шум волн перед дворцом Айвазовского[108] доносится ритмично и беспрепятственно, Женя — поэт и я — не-поэт (стихи мои пять дней назад? После 28 лет — одни? Einmal ist Keinmal…[109]) беспрепятственно проваливаемся в содержанье стихов поэтесс этого волшебного города — и чудом не менее фантастичным, чем Гринландия — это оказываются превосходные стихи… От того и провалились мы — беспрепятственно! Настоящие души. Настоящее сердце. Настоящие рифмы… И я на миг позабыла Валерика и Андрея, и не хочется — уходить… Опрокинулось все: долгом стали Андрей и Валерик, желаньем — эти две женщины…

Но желанье привычно-покорно, и мы встаем и прощаемся. И… уходим.

Вот тут, должно быть, и произошло это — с моим молчаньем, с Валериком, с его сейсмографической грустью. А затем — пляж; прохлада (октябрь!). Мы, Женя и я, медленно раскутываемся на морском, но теплом ветру (Жене привычны простуды, даже пневмонии, но ей угодна — свобода, радость дыханья! Я — ни разу пневмонией не болела, я человек закаленный, я полгода назад мчалась по льду на беговых коньках…). И мы вместе, и нам хорошо. Вполне бессловесное понимание!..

Наши мальчики — в майках, в трусах, мокрые от купанья, бегают взапуски — и прыжком через что-то — по берегу. За их (ничего не понимаю в мужском теле, нравилось только — женское…) мужественными? юношескими? какими-то там телами — беспрепятственна сине-зеленая даль…

Женечка, вот такое же море — в Нерви и в Ченце… нам с Мариной было 10 — и 8 лет! И в Анапе! Еще жив был Митя…

И когда (все ритмично в душе, в дне, в ночи, в вечере, в утре, все таинственно подвержено некому музыкальному ритму) нам улыбаются синие Андреины и темные Валерикины глаза — вдруг день раскрывается еще раз — во внезапную доброту, в qu'importe[110], через несколько часов мы уедем, через год — Бог весть где мы будем (и будем ли?..), и солнце, дрогнув, заянтарилось сильнее — наши мальчики, верно, голодны? Материнство наше всполашивается — надо идти — обедать! В столовую! Они убегают еще раз сполоснуться, мы — закутываемся, отряхаемся от песка, ждем их с таинственной 100-летней улыбкой — и вот уже уют столовой, супов, винегретов, им — мясных блюд. Покупаем на дорогу еду и выходим в город бродить — напоследок. Сегодня Женя расстается с Андреем, Андрей пока остается в Крыму…

Или мы были в кино? Нет?.. (77 лет мои не помнят уже, что было восемь месяцев назад! Пишу в поезде; Павлодар — Москва…) Возле какого-то кино мы расстались и пошли — они медленно, как в Херсонесе и Севастополе, мы — быстро, потому что я хочу (вдруг с Валериком отыщу то, что не отыскала несколько лет назад со студенткой Наташей?) попытаться найти старые мои квартиры[111] — до первой войны и уже в революционные годы, обе — на Карантине…