— Признаки? Из двора задняя калитка вела к морю и к Генуэзской башне. Башня ближе была, море — далеко, внизу…

Совершенно бестелесным, как Летучий Голландец, шагом мы летим по темным — редкие фонари — закоулкам, останавливаясь спросить случайного, мечась к тени башни, не это ли?..

Юноша? Старуха? Две тени, две души ищут чей-то прежний приют. Мы у башни. Не та! Но юноша замер перед величием Истории. Я:

— Когда-нибудь Вы вспомните, как Вы бродили тут со старухой…

Его голос ответно дрожит:

— Я совсем не чувствую Вашей старости… У Вас иногда лицо бывает так молодо!..

Голос ли пресекся его? Но я должна пресечь — что-то.

— Посмотрите, какая башня! — говорю я, словно не слышав. — Это, собственно, какой век?

…Мы шли по незнакомым местам. Я понимала, я чуяла, что тот домик мы не найдем. И сжимал страх — о поезде. И нас ждут! Но, уже не ища, я не могла не понять, как мой спутник хочет, чтобы мы отыскали, и я шла за ним, все глубже уходя от знакомого, не смея спугнуть для него очарованье часа, но уже всерьез боясь — опоздать…

Вверх, вниз, вправо, влево… Я еще вспомнила: тот домик был «дом Адамовых». Но и следами Адамовых мы идем не по тому рельефу… Видно, та уличка, где ко мне, цокая по камням — вверх, вниз — тропинки, въезжал на Рапиде Валя, стала уже насовсем — сном… «Вот он идет по земле — на своей фантастической лошади, вылиты из одного куска…»[121], «если б сумрак не скрыл цвета его одежды…», «Нет, этот конь шагает не по земле…» «Это конь Ивана-Царевича…», «а там, где стая птиц пролетала шумом связанной сетью — заря, заря, заря, заря, заря…»

Полвека и четыре года с этих моих строк, мною забытых, и это они стерегут ревниво следы тех дней. Валя сам не отдает в руки моих теперешних спутников тень тех дней, воскресивших его душу Любовью, тень свою, по степи и городу ко мне скачущую, тень своего коня…

…Женя с Андреем уже беспокоились. Над Феодосией стояла черная ночь, совершенно волшебная.

— Вот «Астория»[122], где мы с Леонидом, горбатым, обедали, как все в Центропечати и Наробразе[123] в первые дни революции… — сказала я Валерику.

Суета вещей из хранения, наши мальчики превратились в верблюдов.

Поезд Феодосия — Москва[124].

Поезд отошел, как отходят все поезда. И мы спим… А на другой день я иду в вагон Валерика (ему не достался в нашем), и я прохожу через несколько, радуясь, что не разучилась — нисколько! — ходить через пружинящий скрежещущий тамбур — всю дорогу я помогаю Валерику разбирать, править его стихи, готовя из них две подборки в журналы. (Мать его, по его словам, любящая его жесткой материнской любовью, требуя его возвращения туда! — в Воронеж, к ней и к жене, которую он не выносит в браке, уж не шлет ему денег, мы с Женей поможем ему в литературных знакомствах, а кормить его буду я.) Он говорит, она стихов его не понимает, боролась с его поэзией.

Нас с Женей встречают друзья-москвичи, поцелуи, рукопожатья. Завтра мне будет звонить Валерик. А Андрей остался в Крыму…

Москва… В Москве Валерик останавливается не у дяди, брата матери, где он мог бы дружить с приемным сыном того, инженером — а у недавно знакомого по Крыму, некоего Сережи, с ним едет — и на квартиру к нему.

Через несколько дней он приводит его к нам, еще через несколько — читает Жене и мне стихи, посвященные сестре Сережи Марине[125]. Я слушаю пораженно. Молчу — сдержанно. Женя анализирует стих[126].

— Вообще, это не ей, собственно, — говорит Валерик смятенно. — Это Марине Цветаевой. И больше всего — Анастасии Ивановне…

— Мне? — говорю я ледяным и насмешливым голосом. — Спасибо! Марине? Ее праху — такое?.. Вы меня удивили, Валерик! По-моему, такие стихи написав девушке, ей делают предложение. Иначе — дают право ее брату дать гостю — по лицу!

— Но я совсем не хочу жениться! — пробует засмеяться Валерик.

— Но Вы дали их ей — прочесть…

— Ася! Ты очень строга, — улыбается Женя, — но, конечно, дать читать такие стихи… безответственно!

— Не хотите жениться? А чего Вы хотите — сказано недвусмысленно — в строчках. И все-таки не хотите? А для чего дали ей их — прочесть? Она что, поэт, строгий ценитель, что ли? Изменили бы имя — вместо Марины — другое… Я бы хотела, чтобы Вы зачеркнули «Марина», — голос мой холоден и брезглив.

На другой странице –

А на следующей –