Однажды июньской ночью, такой жаркой и душной, что все гости «Талассы» распахнули окна настежь, земля заворчала. Это случилось в четыре часа утра, когда сон глубок, а солнце еще не встало. Спящие поначалу ничего не слышали, но они почувствовали силу землетрясения — оно выбросило их из кроватей. По шкале Рихтера толчки были пустяковыми (всего 4,3 балла), но полы заходили ходуном, сдвигаясь на несколько миллиметров туда-сюда. Наружных спасательных лестниц в отеле не имелось, гостей не инструктировали, как действовать в подобных обстоятельствах. Да у них и времени-то не было. Здание разваливалось на глазах, складываясь как карточный домик. Пятый этаж упал на четвертый, тот — на третий. Стремительно выросла груда бетонных блоков с торчащей арматурой вперемешку с кроватями и телами людей. Часть стен устояла, но перекрытия по большей части обрушились. Еще несколько минут — и то, что еще оставалось от «Талассы», зашаталось и рухнуло, превратившись в сплошные обломки.

Стефанос жил неподалеку от отеля. Землетрясение разбудило его, и он бросился к «Талассе», которая уже лежала в руинах. Ему хотелось бежать — так водитель, сбивший человека, хочет скрыться с места происшествия. В отеле проживало двести гостей. Тридцать из них погибли. Когда криминалисты обследовали развалины, им стало ясно, что отель строили, не думая о безопасности людей. Семьи погибших и около сотни покалеченных подали на Стефаноса в суд, обвиняя его в преступной небрежности. Ничто в конструкции «Талассы» не соответствовало стандартам. От землетрясения в районе, кроме «Талассы», пострадал всего лишь один отель — «Пиргос»: там треснуло стекло в окне.

Разбитое окно было наименьшей из проблем Маноса. Он больше не мог отворачиваться от факта: его долги стали неподъемными. Проценты на проценты, чем дальше, тем больше, — столько он не смог бы выплатить за всю жизнь, даже если бы отель процветал. В тот самый день, когда Стефаносу предъявили обвинение, из отеля Маноса ушли последний гость и последний служащий, который вот уже шесть месяцев не получал жалованья.

Манос побрел в бар. На полке стояла единственная оставшаяся бутылка хорошего виски, и Манос, отвинтив крышку, большими глотками принялся пить прямо из горла. Не выпуская из рук полупустую бутылку «Джонни Уокера», он на нетвердых ногах заковылял по гулкому каменному полу.

С цокольного этажа доносились какие-то звуки. На цыпочках, чтобы его не услышали, Манос прокрался в маленький кабинет, из которого он мог увидеть, кто находится в отеле. Это оказался местный полицейский из тех, что регулярно наведывался за платой в последние месяцы. Он стоял, сложив руки на груди, и Манос заметил, что полицейский поглядывает на часы. Те самые часы, которые Апостолос Папазоглу подарил сыну на двадцать пятый день рождения, теперь красовались на запястье полицейского. В последний свой приход Орестес Сакаридис вместо денег принял от Маноса подношение — деньги у незадачливого отельера кончились. Манос вскипел при виде мздоимца. Отдавать ему было нечего — и терять тоже. Он распахнул дверь кабинета и крикнул:

— Какого черта тебе надо?

Сакаридис увидел гнев в глазах Маноса.

— Я думаю, ты знаешь ответ, — сказал полицейский, ухмыляясь. — Как обычно.

Манос, пошатываясь на нетвердых ногах, бросился на него и замахнулся бутылкой. Орестес уклонился от удара, ухватил тучного Маноса за руки, но тот вывернул одну и засадил полицейскому локтем в живот, вложив в удар всю свою силу.

Из полицейского словно дух вышибло, он неловко повалился на спину, задев виском о край ступеньки. И остался совершенно неподвижен.

Манос несколько секунд переводил дыхание, успокаиваясь.

Улица перед «Пиргосом» была так же пуста, как и сам отель, и Манос, не прикасаясь к неподвижному телу, развернулся и спокойно пошел к машине. Он тронулся с места, утопил ногой педаль газа и понесся по прибрежной дороге с одной только мыслью: убраться как можно дальше от города.

Он несколько раз проехал на красный, чуть не потерял управление на повороте и почти столкнулся с полицейской машиной. Включив мигалку и сирену, блюстители порядка бросились за ним вдогонку и вынудили съехать на обочину.

Двое полицейских тут же почувствовали запах алкоголя и усадили Маноса на заднее сиденье своей машины. По дороге они услышали по рации, что тело их коллеги было обнаружено на ступеньках «Пиргоса».

Семьдесят седьмой день рождения Апостолоса Папазоглу оказался совсем не таким, как он рассчитывал. Он предполагал в этот день уйти на покой и передать свою империю одному из сыновей. Вместо этого ему пришлось делать иной выбор. Оба его сына находились под судом, слушания начинались 13 октября в Афинах. На какое пойти? Его жена предложила подбросить монетку.

Люди в Патрах не забыли, в какой день открывались отели Папазоглу. Когда вынесли вердикт по обоим делам (семь месяцев спустя, 29 мая), они понимающе кивали. Счет, который выставили родственники погибших и пострадавшие, невозможно было оплатить, даже продав всю империю Апостолоса, которому не оставалось ничего иного, как только объявить себя банкротом.

Долгие годы развалины этих двух отелей служили призрачным напоминанием о разграблении Константинополя. Сила суеверия и религиозных верований лишь укрепилась.

Старики, проходя мимо, цокали языком. «Нужно было головой думать, — говорили они. — Этот день никогда нельзя забывать!»

Я все время вспоминал тот день, когда встретил тебя. Это случилось во вторник.

В Патрах найдутся достопримечательности получше, чем эти заброшенные сооружения. Там есть просторная площадь с театром, построенным в девятнадцатом веке архитектором Эрнстом Циллером, красивые пешеходные улицы с хорошими магазинами, шумный порт с катерами, которые везут всех желающих на острова.

До приезда в Патры я уже два месяца находился в Греции, включая и те две недели, что занимался исследованиями в Афинах, и теперь начинал понемногу говорить по-гречески. Я научился не только здороваться и заказывать еду в ресторане, но и читать заголовки газет, хотя хороших новостей не было. Экономика, как всегда, пребывала в упадке, и я знал: мне повезло, что я могу свободно путешествовать. В конце октября солнце вечерами почти не грело землю, и я видел, что для многих греков жизнь становится трудной. Иногда общая усталость угнетала меня, и убогие, заброшенные дома, которые то и дело попадались мне на глаза, казались прорехами на рубище Греции. Дай бог, чтобы я ошибался, пытаясь интерпретировать графики и диаграммы газетных передовиц, но мне не верилось, что эта страна выкарабкается из долгов, не говоря уже об экономическом росте.