его жительниц взошла на пьедестал. Это был памятник Матери, прощающейся со своими сыновьями, уходящими строем на фронт, выполненный из бронзы. Младшенький ― пятый в последний раз оглядывается на родительницу, понимая, что они уже домой, никогда не вернутся.

Эта композиция и сейчас по истечению многих лет стоит у меня в глазах.

Установку, которую я привез из города Жодино, мне пришлось затем и представлять на выставке. Я был оформлен от института стендистом. Что интересно: на выставке я неожиданно столкнулся с нашим генеральным секретарем ЦК КПСС ― Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Он тогда воочию показал, на что способен. До него я никого не видел из высокопоставленных чиновников способных на такие неординарные поступки. Обычно люди шли строго по красным ковровым дорожкам, останавливались, смотрели, расспрашивали у специалистов стендов о представленном оборудовании, выказывая свой интерес. Или же проходили мимо. Этот же неожиданно рванул с одного сегмента показа на другой. Я еле успел отпрыгнуть, дать ему дорогу. Сдвигая все заградительные сооружения и валя на пол столбики с натянутыми между ними ленточками он перешел с одной линии на другую и, разглагольствуя, продолжил свой путь. Его свита тоже, следом за ним. Наверное, это происшествие, рассказанное однажды мной Хазарскому, заставило моего товарища усомниться в прожектах, источаемых нашим неугомонным руководителем. Речам генерального секретаря о гласности, о перестройке экономики и о прочей дребедени он перестал верить и тут же обратился в американское посольство, занявшись оформлением нужных на выезд бумаг. Он же не совсем русский и оттого, наверное, нутром почувствовал надвигающуюся на страну опасность. Это чувство у всех евреев как бы оно глубоко не находилось внутри, никогда их не подводило, да и не подводит. У нас нет других Палестин. Родина у нас ― СССР, а сейчас Россия. Мы здесь выросли и нам здесь умирать. А ему это все зачем?

В отличие от знакомства с Михаилом Хазарским, с Эдуардом Гулишвили ― мужем Валентины ― еще одной подруги моей жены я сошелся не сразу, ― наша встреча была вызвана чисто утилитарной необходимостью: модой на меховые головные уборы. Я тогда носил шапку из кролика. Это было не очень престижно, и отец, когда я однажды находился в Щурово, передал мне бобровые шкурки.

— Знаешь Сеня, ― сказал он, ― я не смогу их выделать, хотя у меня есть опыт, не раз делал, но для работы нужны химикаты ― квасцы, ― сейчас мне их достать не под силу, частным лицам не продают, ― поищи там в своей Москве. У твоей жены есть хорошая подруга Валентина, ее муж директор ателье, он занимается подобными работами. Да, еще одно. Не забудь, предупреди: со шкурками нужно работать аккуратно, а то можно сжечь. Зверьки добыты несколько не вовремя.

Я через Валентину договорился с ее мужем. Для этого мне вечером, возвратившись с дочерью из детского сада пришлось задержаться у дома. Я дождался с работы жену, а уж затем подошла Мария с Ефимом и Валентина с Артемом. Дети тут же принялись играть в догонялки, а мы в ожидании Эдуарда болтали языками.

Он приехал на «Жигулях» и как только припарковал напротив дома свою машину, тут же подошел к нам.

Эдуард, был обрусевшим грузином, языка своего и обычаев он не знал, иначе бы не женился на русской. У детей грузинской семьи, проживавшей на нашем этаже, все дочки вышли замуж исключительно за грузинских парней. Валентина о своем грузине однажды сказала, что ее муж такой же грузин, как она чукча и в какой-то мере подруга жены была права. От грузина у него остались лишь амбиции.

Парень, улыбнулся и, тут же извиняясь, для знакомства, подал мне в пятнах краски свою руку:

— Не отмываются, ― сказал он, ― сколько не мой, не три щетками, никакого толку, даже «химия» не помогает. Я пробовал. ― Эта, он тут же показал другую руку ― не лучше, такая же, хочешь ее пожми.

Высокий, худощавый, Эдуард вел себя не очень солидно и излишне передо мной лебезил. Я так думаю, он был таким же и с другими людьми. Это его стиль общения с клиентами.

Мы поговорили, я не забыл передать ему слова своего отца и лишь после вручил сверток, ― завернутые в газету шкурки для работы, после чего мы еще немного постояли и расстались.

Валентина при мимолетных встречах, когда я спрашивал у нее, как продвигаются работы по пошиву моей шапки. Эдуард должен был не только выделать материал, покрасить, но и сшить мне головной убор, отвечала:

— Ишь, ты какой прыткий. У них в ателье все очень строго. Нужно подождать, а сколько: я не знаю. Заказ, этот сам понимаешь у него «левый». Он его делает тайком в свободное от работы время. ― Одним словом прошло много месяцев, но он мне так ничего и не отдал ни шкурок, ни шапки.

Отец, узнав, что мне так и не ходить в дорогой шапке, в сердцах сказал:

— Сеня, это же бобер. Шапка из него на вес золота. Наверняка, кто-то, может даже сам депутат, этому твоему знакомому ― директору ателье, ― несказанно рад, оттого, что ходит зимой в твоей шапке и в ус не дует, ― затем он помолчал и продолжил: ― Или же зря твоя жена мне его хвалила, он не такой уж и специалист.

Я, после из слов отца выбрал для себя вторую версию: меховая шапка жены, однажды покрашенная им, недолго продержалась, через год стала вдруг терять цвет. А это не профессионализм. Правда, брак Эдуарда, нисколько Марию не смущал, ее отношение к подруге ничуть не изменилось. Моя жена в тот момент Валентине чуть ли не в рот заглядывала. Было отчего. Гулишвили ― москвичка, а она кто такая? Всего-навсего провинциалка и глубинки, да и только.

Валентина, Эдуард и их сын Артем жили в среднем подъезде дома в малогабаритной двухкомнатной квартире на двенадцатом этаже. Вместе с ними жила и мать молодой женщины. Жилплощадь была приобретена за ее счет и на ее имя. Родительница занимала одну из комнат ― большую, правда, порой часто и подолгу пропадала. Дочь она вырастила сама и, отдав ее замуж, теперь брала от жизни все: пыталась обзавестись мужем. Молодых это устраивало. Особенно Эдуарда. Тещу он попросту побаивался, возможно, это являлось одной из причин его частых задержек на работе.

Однажды, мы стояли у дома и разговаривали, наши дети гуляли рядом: носились друг за дружкой. Неожиданно появилась мать Валентины, выйдя из подъезда она едва двери закрылись, отряхнувшись, будто