европейскую культуру в ее первоисточнике и затем, отбросив все „европейское“ и оставив только человеческое, идти учиться к другим цивилизациям „искать истины“… А после того в Россию окончательно и навсегда»[93]. Так оно и случилось.

Оглядываясь сегодня на творчество Максимилиана Волошина, мы видим, что истоки его прежде всего в событиях русской жизни. И не случайно его взлет как поэта пришелся на годы Великой Октябрьской социалистической революции в России. Среди его духовных учителей и предшественников высятся прежде всего фигуры Л. Толстого, Ф. Достоевского и Ф. Тютчева. В настоящей работе речь идет о связи Тютчев — Волошин, интересной для понимания не только внутрилитературных процессов.

I

Ф. Энгельс в письме к Ф. Мерингу (14 июля 1893 г.) иронически писал о мыслителях, полагающих, будто они независимы от жизни: «Так как речь идет о мыслительном процессе, то он и выводит как содержание, так и форму его из чистого мышления — или из своего собственного, или из мышления своих предшественников»[94].

Это замечание имеет принципиальный характер и может быть отнесено к проблеме так называемых литературных влияний. Несомненно, ни один серьезный писатель не может творить только на основе импульсов, даже довольно существенных, полученных от произведений своих предшественников или современников. Подлинной основой настоящего искусства всегда была и оставалась сама жизнь. Литературные же традиции помогали осмыслить, понять те или иные явления действительности, позволяли соотнести открытое с тем, что уже существовало в сознании читателя, придавали изображенному своеобразную историческую перспективу.

Поэтому и разговор о тех или иных литературных влияниях и традициях интересен не столько выявлением генезиса художника, сколько возможностью увидеть, какую роль играют эти традиции в осмыслении действительности[95].

Тютчевскую линию в русской поэзии иные литературоведы признают чуть ли не противостоящей пушкинской, выводя ее тоже из чисто «мыслительного процесса» — философии Шеллинга. На самом же деле и отчетливо выраженный философский склад этой поэзии был не что иное, как реакция поэта на все более проявлявшуюся по мере развития буржуазных отношений бездуховность человеческого существования. Желание объять собой весь мир, бунтарское несогласие с приземленностью человеческого бытия — вот, очевидно, главные качества тютчевской лирики, которые определили особую ее ценность, отмеченную Н. Некрасовым, И. Тургеневым, Н. Добролюбовым, Н. Чернышевским, Л. Толстым. Это же определило и «преимущественное расположение»[96], с каким относился к поэзии Тютчева В. И. Ленин. Недаром В. Д. Бонч-Бруевич вспоминал: «Из старых поэтов … особенно, кого ценил Ильич, это был Ф. Тютчев. Он восторгался его поэзией. Зная прекрасно, из какого класса он происходит, совершенно точно давая себе отчет в его славянофильских убеждениях, настроениях и переживаниях, он все это как бы откидывал от гениального поэта и говорил об его стихийном бунтарстве, которое предвкушало величайшие события, назревавшие в то время в Западной Европе, и которое отливалось в поэзии Тютчева каким-то особым — бурным, революционным взлетом»[97].

Сохранилось немало свидетельств об огромном интересе М. А. Волошина к творчеству Тютчева. В 1932 г., отвечая на вопросы Е. Я. Архиппова, Волошин дважды назвал Тютчева среди особенно близких и дорогих ему поэтов. М. С. Волошина в письме к автору этой работы вспоминала: «Тютчева он очень любил и ценил высоко … Помнил он его наизусть всего, постоянно цитировал, а иногда у нас бывали целые дни „тютчевские“, когда он жил этим и читал только его — Тютчева. И неоднократно, так совпадало с его состоянием, на прогулках он часто на заходе солнца, при тишине, читал: „Вот бреду я вдоль большой дороги“ — и говорил мне: „Напой, напой мне это“. Я пела Тютчева на свои мотивы. Часто, наполненный тютчевским настроением, Максимилиан Александрович был захвачен, поглощен тютчевским ритмом, мироощущением, глубоким созвучием чувств и сосредоточенным пониманием. Бывали у него дни такие и с другими поэтами, но Тютчева он чувствовал со всей полнотой, знал, глубоко чтил, глубоко понимал. Постоянно жил в его сфере подсознательного ощущения».

Поэтическое творчество М. Волошина отчетливо делится на два разных периода: до 1914 года и — после[98]. По-разному проявилось в эти периоды и тютчевское начало в его стихах.

В произведениях 1900—1913 гг., когда Волошин близок к символистам, провозгласившим Тютчева своим предшественником, тютчевское начало проявляется в его стихах преимущественно в ритмико-синтаксических, лексических, образных реминисценциях — в том, что Вяч. Ивановым было охарактеризовано как «синтетические копии»[99]. Так, легко различимы тютчевские оксюмороны в стихотворении «Письмо»[100]: «вечерне-радостная грусть» (88), «грустное счастье» (89), «легкий шелест дальних слов певуч, как гул колоколов» (87). Есть в этом стихотворении и прямая перекличка с Тютчевым: «…Продленный миг / Есть ложь… И беден мой язык» (89). Однако если у Тютчева оксюмороны являлись выражением «трагедии несогласованности мечты и реальности, дуализма жизни»[101], то в стихах раннего Волошина они были всего-навсего поэтическим тропом. Это различие особенно заметно, когда обращаешься к стихам о любви.

Стихи М. Волошина, посвященные М. В. Сабашниковой и Е. И. Дмитриевой, как и «денисьевский» цикл Тютчева, — стихи о любви-разладе, любви-страданье. К. Пигарев отмечал, что своеобразие тютчевской любовной лирики в том, что любовь «изображается как „роковая“ страсть, приносящая с собой душевные муки и даже гибель»[102].

Любовный цикл Волошина «Блуждания» выдержан, казалось бы, в том же ключе: «вериги любви», «пепел жгучий любви сгоревшей», «ложе любви», выспренне переназванное «престолом мучений», на который суждено лечь «судьбою темной» (177). Но тяжела и трагична не столько любовь, сколько разлука с любимой: «Мне больно / С тобой гореть, еще больней — уйти» (177).

Тютчев молит: «О, господи, дай жгучего страданья» (241)[103]. Волошин пишет о «жажде муки», которая бессмертна (177). У Тютчева, по словам исследователя, «союз двух душ не зависит от самих людей, а предопределен судьбою»[104] , у Волошина любовь тоже предопределена: «В неверный час тебя я встретил, / И избежать тебя не мог —/ Нас рок одним клеймом отметил, / Одной погибели обрек» (185).

Но на фоне этого сходства только рельефнее выделяется различие: у Тютчева — невозможность счастья в разорванном мире, у Волошина — тривиальное несовпадение двух характеров. Это различие особенно заметно в неточности реминисценции: тютчевский «порог как бы двойного бытия» (206) оборачивается у Волошина кольцом «одной неволи» — «двойным потоком бытия» (181). У Тютчева — трагическое раздвоение самой личности, принадлежащей одновременно к двум несовместимым мирам: «О, вещая душа моя! О, сердце, полное тревоги, О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия!.. Так, ты жилица двух миров…» (206). А